Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест.

[Потянулся за сигаретой. Пустая пачка. Автозаправка. Пошел. За калиткой встретил Давида. Тот сидел в инвалидной коляске под фонарем. Поболтали минутку. Вернулся с блоком. Сел за компьютер. Описал встречу.]

— Добрый вечер, вы куда, может, пивка? — сказал Давид.

Он сидел в инвалидной коляске под фонарем. Приближалась полночь. Между ног белел пластиковый мешочек. Из него выходила трубка — исчезала за поясом темно-синих брюк. На коленях лежало несколько банок пива. Одна в правой руке. Давиду двадцать с небольшим, он инвалид. А кажется, только что родился. Они с Кубой приходили к Марысе и Зосе в песочницу. Два года назад он вылетел через заднее стекло «ауди». После этого несчастного случая прикован к коляске.

— Добрый вечер. Спасибо. Иду за сигаретами.

— Не боитесь?

— Нет. Я всех знаю, меня все знают. Никогда не боялся.

— Ну да, но, сами понимаете, молодые бандиты, они жестокие. В случае чего — ко мне.

— Надеюсь, не придется. Но я буду помнить.

— Я всех знаю. Поймаем такого и при вас отметелим. Хотя вряд ли понадобится, они знают, что я вас уважаю и ценю. Пива?

— Спасибо. Пойду.

— Спокойной ночи. А может, все-таки? Красивые носки.

— Спасибо. Спокойной ночи, Давид.

На обратном пути Давида уже не было. В песке на обочине чернели следы колес инвалидной коляски. Очень извилистые.

Вспомнилась просьба Давида двух- или трехмесячной давности: «пан Малицкий, если будете еще писать книжку, напишите что-нибудь обо мне». «Уже пишу», — подумал, сохранил написанное и выключил компьютер.

[Начал раздеваться.]

— Красивые носки, — сказал Псу, который лакал воду из серебряной мисочки.

[Ему снилось, что он в мастерской и с растущим изумлением следит, как художник испещряет бесчисленные холсты и листы серой бумаги набросками к сценографии оперы «Победа над солнцем»; изумление сменяется восхищением, когда художник подходит к нему с последним эскизом, на котором нарисован черный квадрат, и по-русски кричит: «хватит!».]

[Разбудил его стрекот пролетающего над домом вертолета. Светало. Протянул руку за лежащим на столике возле дивана литературным журналом.]

[…] Untergang des Abendlandes. На обеде у Лаффонтов было очень хорошее красное вино. Лаффонт, который сидел рядом с Ханей, бросил в свой бокал кусочек льда. Француз, кладущий в красное вино лед, — это полная деградация Франции. С этого начинается всякий конец. […]

[Прочитал первый попавшийся абзац на первой попавшейся странице. Неожиданно придя в превосходное настроение, шлепнул бурый клубок. (Пес, пользуясь тем, что хозяин спит крепким сном, под утро всегда запрыгивал на диван.) Вошел в ванную. Громко сказано. Так, клетушка. Когда-то была кладовкой при кухне. Долго пришлось привыкать. Поначалу она у него ассоциировалась с туалетом в поезде, куда кто-то, приложив нечеловеческие усилия и проявив недюжинную изобретательность, втиснул душевую кабинку. Но со временем полюбил тесную каморку. По утрам в ванной витали какие-то запахи — всё, что осталось от когда-то бережно там хранимых сокровищ и даров природы. Разные запахи. Всегда что-то предвещающие. В то утро явственно чувствовался запах груш и меда. «Ночью будет гроза», — подумал. Впервые за долгое время захотелось выпить растворимого кофе. Вышел из ванной. Поставил чайник С легким чувством вины отодвинул в сторону сильно поизносившуюся от частого употребления алюминиевую кофеварку. Насыпал в стакан две с верхом ложки крупнозернистого порошка, налил немного молока, добавил ложечку сахарного песка и несколько минут растирал смесь. Когда вода закипела, отставил чайник, снял крышку, подождал чуть-чуть и влил успокоившуюся жидкость в стакан. Подошел к столу, поднял трубку и набрал номер жены Соседа с Горки.]

— Доброе утро. Я не рано?

— Доброе утро. Ну что вы. Ведь уже светло.

— Кто летел?

— Агата.

— В горы?

— Нет. Развернулась над нами и полетела в сторону города. Ночью будет гроза. Линзы запотели.

— Да. Знаю.

— Знаете? Откуда?

— Груши и мед. Я вам когда-то рассказывал о запахах в ванной. И что они предвещают.

— А, да, действительно. Рассказывали. Я думала, это сказки.

— Нет, это правда. Хорошей вам видимости. Меня не будет. Мы с Лысой идем на море.

— Что-то случилось?

— Нет. Просто Лысая захотела пойти со мной на море. До свидания.

— Я буду присматривать.

[Съел три куска вчерашнего хлеба. Буханка на два дня. Выпил кофе. Гадость все-таки.]

— Поел? Знаешь что? Ты на полдня останешься один. Мы еще успеем сбегать на реку. Пошли, — сказал Псу.

[Несмотря на ранний час, встретили топающего от автодорожного моста Янека.]

— Иду к Старуске, а потом на кладбисце. Годовсцина смерти отца. Надо подготовиться. Помнис моего отца?

— Помню. Сколько тебе было, когда он умер? Двенадцать?

— Девять.

— Боже. Уже пятьдесят лет.

— Да. Самое главное, стобы все эти пятьдесят лет помнить.

— Верно.

[У Янека большое белое лицо, голубые глаза, белые брови, ресницы и волосы. Могучие руки украшены татуировкой — памятка из тюрьмы. Всю жизнь он был слесарем.]

— Я как об этом подумаю, всегда плацю. Нузно знать, когда помереть. Я на него в обиде. Хоросего тебе дня. Ноцью будет гроза. Пыли нет. Позакрывай окна.

— И тебе хорошего дня, Янек.

[На реке никого не встретили. Слишком рано. Только птицы и рыбы. Дома ждала Лысая. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка молока.]

— Я уже поела. Старушку спасатели отвезли в город в больницу. На рассвете к ней зашел врач из ДГС. Она лежала без сознания. В наушниках. Погодя пришла в себя. Начала улыбаться. У нее было очень высокое давление и перебои. Поэтому полетела. Они проведут все обследования и будут наблюдать. Для беспокойства нет оснований. Так они говорят. Что ты читаешь? — Указала на два тоненьких томика, лежавших перед пустым стаканом от кофе.

[Глянул. «Седые дети» и «Бог сидит».]

— Не читаю. Просматриваю. Стихи.

— Знаю, что стихи. Полистала.

— И что?

— Поэты забывают, что раньше основной литературной формой был рассказ, что не делалось различий между рассказом и декламацией стихов. Мне не понравилось. Игра словами. Только и всего. Никакого смысла. А тебе?