Всякий раз, когда двое старших отправляются на восток, потому как, по их словам, в своей деревне ни одна женщина их не примет, младший заявляется к ней. По его лицу видно, что он весь день измышлял зловредства.

– Моим братьям повезло, что они до смерти матери прошли обряд, – говорит он. – Они хоть стали мужчинами. А мою удачу ты забираешь всю как есть. Ни один старейшина не сделает мне обрезания, не посвятит в мужчины, ибо все мы прокляты.

Восемь суток он что ни день втаптывает ее в землю, а на девятый так и в терновый куст.

Она знает, почему ее ненавидят, ведь они каждый вечер говорят об этом. «Мелкая бесовка, матереубийца, когда мама перестанет там рыдать?» – вопрошают они. Когда прекратит она вопить в потустороннем мире о маленькой дьяволице, которая режет и жжет ее через ку, убивая из раза в раз? Девочка прислушивается к воплям своей матери из страны мертвых, но оттуда ничего не доносится. Только тишина. И она молчит, когда ее избивают за то, что она просит чуть побольше пищи, в которой бы чуть поменьше гнили. Молчит, когда ей говорят: «Не заставляй нас отправляться в потусторонний мир и молить его хозяина забрать тебя и вернуть нашу мать». Она молчит, потому что знает: они это уже делали. Так однажды вечером признался средний брат женщине-питону.

Три брата, и все, как один, злыдни. От плети старшего у нее на лице две отметины. Средний морит ее голодом, говоря, что раз она вроде женщина, то пусть сама себя и кормит. Но младший, он хуже всех, потому что никто не устраивает ему обряд с обрезанием, чтобы сделать мужчиной, а всё из-за нее. «Я убью тебя раньше, чем ты станешь женщиной», – грозится он ей. А еще говорит: «Вот я возьму нож и сам надрежу твою ку, чтоб ни одна женщина не посмела об тебя оскверниться. С надрезанной щелкой ты ни мальчик, ни девочка. Ты чудовище».

Девочка всякий раз истолковывает это по-своему. В первый раз названная чудовищем, она расцарапывает себе до крови кожу, злясь, что не может найти чешую, которую можно было бы соскрести. Грызет себе ногти, чтобы они не стали когтями. С появлением зуда между глаз она спохватывается, что у нее растет третий. Или что она обрастает черными космами как токолоше[5], демон с густой волосяной порослью, который, по словам старшего брата, непременно на нее нападет во время сна. Однажды, высунув голову из термитника, она замечает проходящую мимо дома женщину, которая сварливо высмеивает братьев за их убогий уклад и жестокую бедность: «Кто-то, верно, наложил на вас еще одно проклятие поверх давешнего». Может, она и вправду чудовище? Мелкая бесовка. Матереубийца. Не зря ведь женщина-питон сказала, что она возросла без грудного молока – вон и титочки совсем не растут. Видя с ходом лет, как злые люди используют это слово, девочка приходит к мысли, что она если и не чудовище, то все равно проклятие, которое породила мать. «Выродок», – как говорит средний брат. Девочка оглаживает себя руками, чувствуя, как жестко выпирает из-под кожи каждая кость, особенно на бедрах, где они самые большие и противные, так что уродство переползает из того, чего она боится, в то, что она знает.

Да и братья тоже хороши – лгун на лгуне, гляньте на них. Вот средний ворует у старшего выигранное в донге ожерелье, а сам нашептывает, что это дело рук младшенького. А через две ночи в этом самом ожерелье от дома уползает здоровенный питон. Старший брат задает трепку младшему, а от того перепадает девочке, но ему этого мало. Младший подсыпает отраву в ручей, откуда всегда пьет женщина-питон, и на нее нападает такая дурнота, что с дыханием ветра является вестник смерти. Средний брат испуганно кричит: «Кто эта несчастная незнакомка?» – потому как не может поведать никому, даже своим братьям, что каждую ночь предается порочным утехам, а еще разбивает яйца, которые женщина иногда откладывает в высокой траве возле речного русла. Старший же всегда, когда во хмелю под пальмовым вином, хвастает о каком-нибудь мужчине, которого убил, и о женщине, которую поимел – или же о мужчине, которого отымел, и женщине, которую убил. Проходят луны и годы, прежде чем девочка осознает: ничто из того, что исходит из уст этих братьев, не может сойти за правду, даже если они твердят, что вода мокра, а огонь горяч.

Что ж, решено. Две и еще десять лун назад она принимает решение. К ее ошейнику привязана веревка – достаточно длинная, чтобы она покидала термитник и перемещалась по двору до забора мимо чахлой травы, свиней, кур, мышей и любой другой живности, обитающей в загоне. Так вот, две и еще десять лун назад на каждом рассвете девочка начинает разгрызать у себя на шее веревку, конца которой под шеей не видно, потому как никто из братьев не хочет видеть сестру вблизи. Понемногу, раз за разом по малому кусочку, она жует ее и сплевывает, стачивая зубами. Потом она делает вид, что по-прежнему привязана, и даже морщится, как будто ей невмоготу, что ее так сильно тянут. Близится пора посева, и уже скоро придут братья, понукая:

– А ну, грязная бесовка, давай паши!

Ну уж нет. Пришло время побега.

В день, который она наметила, горизонт обкладывает мглистый сумрак, и солнце в вышине теряет свою лучезарность. Становится темно как перед ночью. Ошейник всё еще на шее девочки. Но она выбирается из термитника, обвившись длинной веревкой как змеей, что набросилась и душит. Обманчивое солнце как будто закатилось, хотя оно по-прежнему висит в зените, где-то возле полуденной черты, а вкруг его черной сердцевины ярится косматое, нестерпимо яркое кольцо. Девочка смотрит на него не отрываясь, а когда пробует бежать, глаза ее ослеплены светом. Яркий, бледный и мертвенный, он заполоняет воздух и отсвечивает от грязи. Всё вокруг сливается, плавясь в белое. Слышно заполошное кудахтанье кур, девочка вслепую распинывает их с пути, спеша к воротам – и утыкается в жесткую грудь.

Голос младшего брата:

– Ты, уродина, часом, не ослепла? Куда это ты со двора?

Он сначала думает, что она просто выбегает порезвиться со свиньями – единственными тварями, более грязными, чем она сама, – но тут взгляд падает на веревку, обмотанную вокруг нее. – Ах ты срань! – хватает он ее за волосы.