class="v">Трудом и потом, славой и позором;

Погибнет город, созданный позером,

Законником, хозяином, шутом!

А строили добротно, на века;

А пестовали город и любили;

Плели легенды, сочиняли были,

Пускали над церквями облака,

Как змея запускает детвора,

И он трепещет, вьется и резвится…

Нам остается, право, поразиться,

Какая это славная пора.

И этот город, – сей великий град, —

Переживал младенческую пору,

Когда наряды были только впору

И чудеса случались, – говорят.

Но детство минуло.

Проспекты и дворцы,

Дома и реки, башни и каналы, —

Всё обветшало вдруг,

Всё кануло в анналы.

И вот уже состарились творцы,

И дерзкий дух смутило славословье,

И укротила суета сует;

И всё, что называется любовью

К родному городу —

Лишь выдумка и бред.

Высокий бред!

Нам заменяет он

Сомненья, страхи, радости и страсти…

А с городом давно уже несчастье:

К исчезновению, увы, приговорен.

Да, этот город обречен не быть.

Как змей воздушный,

Встречным ветром сброшен,

Внезапно изумлен и огорошен,

И всё слабей

Живительная нить.

Ленинградские коммуналки

Эх, коммуналки, коммуналки!..

Здесь сухопарые весталки

Готовят ужас молодым.

Здесь ор гуляет беспричинно,

Здесь плиты выстроились чинно:

Стоит над ними едкий дым.

Изломы длинных коридоров,

Многообразие затворов, —

Знакомый с детства нам уют, —

Смешались комнаты и люди;

Как залпы тысячи орудий,

Приемники, хрипя, поют.

И в гаме, дыме, крышек стуке

Проходит жизнь.

Какие муки

Сулит нам коммунальный рай?

Что в будущем, пока неясно,

А настоящее – прекрасно,

А прошлое – не вспоминай…

В ленинградском метро

1

(Н.П.)

Неужели вон тот – это я?

В.Ходасевич

…Отражаюсь

в дверном

стекле

вагона:

хмурое лицо,

куртка с капюшоном,

сумка через плечо…

Голос в динамиках

звучит горячо:

«Гостиный двор!».

Двери закрываются,

и кто же этот вор? —

нет отражения:

нет хмурого лица,

куртки с капюшоном,

сумки через плечо…

Всё это

длится

мгновение,

и… снова

наступает

преображение,

снова

включается

магия слова:

«Осторожно,

двери закрываются!»

Двери закрываются.

И я появляюсь снова.

Неужели

вон тот – это я?

Неужели всё это зря?

О как бы продлить это время,

когда исчезает твое отражение

и кажется, что тебя ожидает

второе рождение —

то, что называется Ab ovo, —

нет тебя сегодняшнего,

хмурого, неустроенного, злого?!

Но искры

уже рвутся

из-под колес,

как трусливые

звери.

И слишком быстро

закрываются двери…

2

Эскалатор, эскалатор,

Отвези меня наверх.

Я хочу увидеть звезды,

Я хочу услышать смех.

Вот по ленте безучастной

Люди вниз и вверх плывут.

Почему они спокойны?

Чем они сейчас живут?

Как персоны восковые

Из ларца мадам Тюссо,

Все они как неживые,

Словно на одно лицо.

Почему же неживые

Те, которые наверх?

Ждут их звезды золотые,

Ждет их серебристый смех.

Может быть, они не верят

В то, что, выйдя из метро,

Можно жизнь другой увидеть,

Разукрашенной пестро?

…Я на ленте выплываю,

Выхожу за турникет.

В небе звезды догорают,

Никакого счастья нет.

А вот и Павловск…

Но видит Бог,

есть музыка над нами…

О. Мандельштам

А вот и Павловск!

Музыка звучит,

Оркестр играет, медь на солнце блещет.

Но все мне кажется, что воздух здесь таит

Какой-то знак, неясный и зловещий.

Гвардейцы ждут, суров военный строй,

И командир проводит перекличку.

Мы видим жизнь обычной и простой,

Давно вошедшей в милую привычку.

Вот эту музыку и этот строгий строй,

И этот купол старого вокзала

Соединила жизнь между собой,

Как будто узел разом завязала.

А этот знак нам говорит о том,

Что есть узлы в истории похлеще…

…Но все это потом, но все это потом!

Оркестр играет, медь на солнце блещет;

И затихает перестук колес,

Уходит поезд, скрывшись за дымами.

«Но видит Бог, есть музыка над нами…»,

А с нами нет ни музыки, ни слез.

В пивной, на улице Стремянной

…И водка, как столетие, текла,

Глаза слезила

И язык вязала,

И расплывались

Очертанья зала

В бутылке из дешевого стекла.

Ломился в окна нервный серый цвет,

И дождь грозился

Серой встать стеною.

И странный свет

Разлился над страною —

В стране,

В которой

Света больше нет.

И вот тогда…

Я говорил:

– Увы, спокоен я,

Душа давно

Больших страстей не знала.

Но тень моя,

Колеблясь, как змея,

На пол паркетный

Медленно сползала.

И солнце уходило от меня,

И в комнате моей

Селились страхи,

И тишина, крадучись и звеня,

Вдруг падала,

Простертая во прахе…

И дребезжало старое стекло,

Ворчала,

Негодуя,

Черепица,

И сквозь меня

Столетие