я начинаю с надеждой привести в порядок кучу заметок, которые когда-то казались мне довольно незначительными. Рядом — корзина для бумаг и камин, куда я намерен вытряхивать ее по мере наполнения. Конечно же после публикации заметок я пожалею, что не использовал корзину с камином чаще.

Друзья называют мое творческое отшельничество «временной отставкой» и досаждают советами: мол, самое время тебе почитать, или порыбачить, или попутешествовать, или даже покопаться в саду… Короче, каждый советует то, о чем сам мечтает.

Сначала я подумывал о том, чтобы отправиться куда-нибудь подальше, но совсем уж новые впечатления могли бы отвлечь меня от намеченной работы. Идея попутешествовать, отдавшись на произвол дороги (у меня ведь есть комфортабельный автоприцеп — специально для тех, кто презирает гостиницы и прочий «ненавязчивый» коммерческий сервис), была также отвергнута. Я понял, что наиболее плодотворно будет просто устроиться перед пишущей машинкой и никуда не переезжать, пока не закончу задуманную работу.

И я избрал Техас — те места, где я чувствую себя как дома. Уж лучше держаться знакомых краев, чем кинуться в неизвестность и остаться ни с чем подобно искателям нефти, бурящим наудачу и остающимся с сухой скважиной. Нет, я не настолько склонен к риску.

Кроме того, виды, звуки, запахи и само сознание, что ты находишься именно здесь, в Техасе, поднимают во мне теплую волну воспоминаний… Нет, это скорее возвращение домой, чем обретение спокойного убежища.

Итак, выбрав время и место работы, я постановил для себя весь год работать в одиночестве — насколько это одиночество в суетном мире практически возможно. Ведь что получается? «Мой разум — мое государство». Однако правительство этого государства зачастую изрядно лихорадит от слишком частых контактов. И кто только не набивался мне в помощники и компаньоны! Отвечая им по телефону, я вовсе не ощущал на своем лице ту улыбку благодушия, с которой смотрят на вас лица с рекламных щитов телефонной компании. Возбужденные радио- и телекомментаторы пытались призвать меня к действиям, на которые у меня в жизни не хватило бы отваги. И уже тем более холодным и безразличным оставляли меня призывы различных неведомых организаций, сеющих добро. Моя утренняя почта весила не меньше тонны.

«Но вы, конечно, захотите, чтобы кто-нибудь вас сопровождал?» — навязывались мне. «Нет, мне никто не нужен». — «И даже повар?» — «Конечно нет. Что я, сам себе не повар?» Да ни один повар в мире не стремится так угодить своему хозяину, как я — самому себе! Да и вообще перспектива обсуждения условий работы с каким-то неведомым поваром претила мне сама по себе.

«И никто не будет прибирать у вас хоть раз в неделю?» — «Да нет же, нет! Я и сам могу прибрать эту комнату минут за десять, не больше». Правда, вряд ли ее окончательный вид достоин одобрительного взгляда строгой домохозяйки, опять же предлагавшей свои услуги. Однако моим минимальным требованиям он вполне отвечает.

Нет, мне не нужны помощники — ни уборщики, ни повара, ни мойщики посуды. Ведение нехитрого хозяйства для меня необременительно, оно даже развлекает меня, обеспечивая связь с реальностью, необходимую мечтателям. Выполнение домашних обязанностей позволяет мне осознать, что я разделяю с миром необходимую грязную работу. Действительно, если бы каждый убирал за собой, не было бы нужды заниматься кому-то тяжелой домашней работой все время. Так что одиночество облегчает выполнение золотого правила: следуй принципам, которые ты хотел бы превратить во всеобщие законы.

«А вы не боитесь одичать?» Вот уж к чему стремился всегда — так это к умеренному общению. Однажды я понял: намеренная заслонка между мною и миром будет пропускать лишь самые желательные частицы.

Вот почему дверь моя захлопнулась для всех навязчивых зануд, и им ни разу не удалось помешать мне в моих неспешных трудах.

В детстве в июне, за месяц до сбора хлопка, меня вывозили на запад от техасских прерий на реку Колорадо, в то место, что в восемнадцати милях от реки Лампасас. Уже на второй день пути на рассвете нам открывались холмы, покрытые кедрами и виргинскими дубами. Передо мной, видевшим деревья лишь во дворах да по оврагам жалких речушек, эти гиганты представали как сон наяву.

По пути к нашему второму привалу на реке Лампасас мы пересекали плато Эдуардс, неровное, изрезанное бесконечными протоками. Во влажный сезон они прыгающими стремнинами катились по блестящим отполированным валунам, то притормаживая в голубых заводях, то отчаянно бросаясь с одного чистенького известнякового уступа на другой. Я-то привык к грязным водоемам и медленным речкам, всем этим Оленьим протокам и Коровьим рукавам, заболоченным да еще засоренным притокам реки Бразос, чьи сонные воды всегда напоминали мне обыкновенные кухонные помои.

Поэтому живописные холмы и деревья, чистые речки с шумящими водопадами, утесы, которые мальчику из прерий казались горами — все это я воспринимал как некий новый, свежий мир, определенно более приближенный к мальчишечьим представлениям о рае, чем летняя пыль и зимняя грязь будничных прерий.

Огромное плоскогорье занимает около восьмой части штата, и, хотя большую часть своей жизни я прожил на другом конце Техаса, мое сердце всегда оставалось на плато Эдуардс.

Стало быть, я выбрал его для годичной инвентаризации своих трудов. Один друг предложил мне убежище в большом каменном доме на его ранчо в долине Медвежьего ручья. Собственно ранчо являло собой углубление в откосе на границе нагорья и прерий к востоку от него. Оно расположено в нескольких милях от шоссе, как сострил один мой знакомый редактор, «в центре окружающей территории» — страны коз и оленей, богатой зеленью и бескрайней в ясный день, усеянной всех оттенков зеленью кедров и разных пород дуба, вздымающейся волнами холмов, тающими где-то вдали в синей дымке туманного горизонта.

Двухэтажный дом был сооружен почти век назад под школу для мальчиков. Он построен в форме буквы «L» и фасадом обращен на юг. Сложенный из известняковых плит со стенами почти метровой толщины, он похож больше на крепость, нежели на школу или тем более жилой дом. В моей комнате на втором этаже, размером семь на семь, целых четыре окна — широких, как ворота сарая. Два выходят на юг с видом на долину Медвежьего ручья и гору Пятницы за нею. Два других — на север с видом на склон, увенчанный загонами для скота времен переселенцев: бревенчатыми стойлами и навесами, разбросанными среди гигантских виргинских дубов. Три стены моей комнаты сложены из грубо отесанного известняка, отчего стены сплошь в углублениях, трещинах и всяких зарубках. Четвертая стена — обыкновенная хлипкая