в этот избранный круг, надо было и самому проявить деятельный интерес к искусству и еще заручиться рекомендацией уважаемых писателей, художников или актеров, которые могли бы подтвердить какие-то заслуги соискателя перед русской культурой.

В актерско-писательской среде Урия Кагана знали как книгочея, собирателя предметов искусства, участника литературных дискуссий, а в среде юристов — как защитника прав национальных меньшинств, прежде всего евреев. От многих своих коллег еврейского происхождения он отличался тем, что не пожелал принять православия (это сразу же открыло бы ему доступ к карьере без всяких ограничений) и, стало быть, добился всего — университетского диплома, возможности жить в столицах, получить адвокатскую практику — особым упорством, особым старанием, сумев одолеть все барьеры, которые российский закон воздвиг для иноверцев.

Его жена, рижанка Елена Юльевна Берман, была дочерью хорошо образованных и достаточно богатых родителей, училась в Московской консерватории (для некрещеной еврейки попасть в эту святая святых тоже требовало немалых усилий), но профессионалом так и не стала, рано выйдя замуж и посвятив себя целиком семье. Она помогала мужу отстаивать права соплеменников, подвергавшихся дискриминации, но еврейская тема не стала главной в их жизни. Вне работы, в домашнем быту, эта пресловутая тема как бы не существовала: круг интересов семьи был гораздо шире. Ни на идише, ни на иврите дома не говорили, зато, не считая, разумеется, русского, в обиходе был беглый немецкий и почти столь же беглый французский. На досуге охотно и много музицировали, устраивали домашние концерты, совместно обсуждали прочитанные книги — их, на разных языках, в доме было великое множество.

Лиля Каган, которой будет суждено остаться в истории под именем Лили Брик, была первенцем в этой интеллигентной московской семье. Она родилась 11 ноября 1891 года (по григорианскому календарю), когда ее матери было всего девятнадцать, а отцу на семь лет больше. Есть версия, что имя ей выбрал отец в честь возлюбленной Гете Лили Шенеман. Трудно сказать, чем привлекла к себе внимание московского адвоката муза немецкого поэта, но в любом случае очевидно, какой дух царил в семье, какими интересами она жила и какими судьбами вдохновлялась. Пять лет спустя появится на свет еще одна дочь, Эльза, — ее непривычное для русского уха имя тоже было, конечно, подсказано европейской литературой. Впрочем, как пишет ее французский биограф, подлинное, внесенное в свидетельство о рождении, имя было другим: Элла. Даже если это и так, то тоже происхождения иноземного…

Традиционный быт респектабельного семейства, где жизнь текла по привычным законам, был взорван первой волной тех социальных потрясений, которые вскоре поистине перевернули мир. Интерес к классике сменился увлечением авангардной поэзией, а равнодушие к политике — приобщением к романтике наступающих революций: дети из либеральных семейств российской интеллигенции тогда повально увлекались фрондерством и многие из них чуть позже вступили, уже по-настоящему, в борьбу с властями.

Лиле было всего тринадцать, когда на каком-то — не то митинге, не то бурном собрании вольнодумцев — она познакомилась с семнадцатилетним братом своей школьной подруги Осипом Бриком. Юных гимназистов волновали нешуточные проблемы: права угнетенных, независимость Польши. Кружок по политэкономии, который подростки создали, Ося как раз и возглавил: самый старший из всех, к тому же убежденный марксист! И — что, наверно, еще важнее — жертва гонений: за пропаганду крамолы его успели уже изгнать из гимназии — не слишком, правда, надолго. Кто мог бы предположить, что именно Ося навсегда войдет в жизнь Лили Каган и даст ей не просто другую фамилию, но главное — Имя?

Ей льстило его внимание, но Ося был вовсе не первым, кто пробудил в ней бурные чувства. Едва-едва сформировавшись, Лиля стала привлекать к себе внимание, притом отнюдь не юнцов. Еще гимназисткой она почувствовала свою безграничную власть над мужскими сердцами, которая лишала рассудка, казалось бы, трезвых, имеющих жизненный опыт людей.

Все дошедшие до нас скупые свидетельства убедительно подтверждают: у своих обожателей она вызывала отнюдь не платонические и возвышенные, а вполне земные, плотские чувства. Туманивший разум эротический угар настигал даже тех, кто раньше был равнодушен к каким бы то ни было женским чарам. Осознание своего магнетизма, которым она обладала, не затрачивая благодаря ему ни малейших усилий для своих неизменных побед, навсегда определило ее линию жизни, внушив — с полным на то основанием — убежденность во всемогуществе: устоять перед Лилей так и не смог ни один (почти ни один!) мужчина, на которого она обращала свой взор.

Вряд ли случайно она засекретила перед смертью свой интимный дневник, — именно ту его часть, которая охватывает, казалось бы, самый невинный период жизни: первые двадцать с чем-то лет. Разрешила потомкам читать все остальное, а на юные свои годы решительно наложила табу. Вероятно, слишком бурная юность не вполне сочеталась с тем ее обликом, который сложился позднее и который хотелось бы ей сохранить в памяти будущих поколений. Который дал возможность ее персоне обрасти массой правдивых и дутых легенд.

Напрасно! В этих банальных и пылких романах нет ничего постыдного, а мелькание обожателей без имен и без облика помогает раскрыть новые грани загадочной личности Лили Брик, вызывавшей к себе и безмерную любовь, и безмерную ненависть, но никого — до самой кончины — не оставившей равнодушным.

Еще в гимназии говорили о литературной ее одаренности, друзьям и знакомым родители с гордостью читали школьные сочинения Лилички, в которых явственно ощущались глубокие знания, небанальность мышления и вполне самобытный стиль. Могло ли кому-либо прийти в голову, что эрудицией и самобытностью обладала в топору вовсе не она, а учитель словесности, без памяти влюбленный в нее и выполнявший любую ее прихоть? Он-то и писал те самые сочинения, которые приводили в восторг Лилиных близких.

Поклонники сменяли друг друга, она не успевала их толком запомнить, и годы спустя, ретроспективно восстанавливая в дневниковых записях с обратной датой этапы своих амурных побед, путала очередность, с которой эти поклонники возникали и исчезали, путала даты и даже, кажется, имена… Ее броская, манящая красота нимфетки, стремительно превращавшейся в женщину, глаза, которые все, не сговариваясь, называли «божественными», «жаркими», «колдовскими», «торжественными», «сияющими», «магнитными», волосы с медным отливом, как у сказочной Суламифи, загадочная улыбка, дарившая несбыточные надежды, уравнивали в страсти и давних друзей, и новых знакомых, и даже случайных попутчиков.

Молодые богачи, которых сегодня назвали бы «новыми русскими», вымаливали у нее «час наедине», за который были готовы выложить чуть ли не миллион. Блистательный офицер, с которым она познакомилась в поезде, собирался тут же стреляться, получив отказ в поцелуе. Модный режиссер соперничал с модным