— Неделю назад он сказал, что ненавидитблондинок, — глотая мелкие слезы, заявила Жека.

— Кэт, у тебя все шансы, — не отличавшийся особымтак-том Лавруха дернул меня за рыжую прядь.

— Рыжих он тоже ненавидит… Я перекрасилась в черный, нои брюнеток он не переносит…

— Идиотизм, — резюмировал Лавруха, и былонепонятно, к чему это относится — к самой Жеке или к ситуации, в которую онавлипла.

— А как насчет, шатенок? — из нас троих я слыласамой практичной.

— Шатенкой была его первая женщина, и опыт оказалсянеудачным….

— Н-да… Тебя надо спасать. Поехали, Евгения, —Лавруха поднялся из-за стола. — Пора уж нам познакомиться с этой ошибкойприроды.

И мы отправились в Купчино, в родовое гнездо Жеки,оккупированное ныне карманным тираном Быка-доровым.

…Вплоть до исхода из блинной я почти ничего не знала оБыкадорове. Он был родом откуда-то из-под Херсона, в Питер попал вместе спартией арбузов, погорел на краже магнитолы из автомобиля и, отсидев два года,устроился дворником. А потом появилась Жека, и обязанности дворникаавтоматически перешли к ней. Быкадоров же валялся на диване, почитываяШопенгауэра, Ницше и популярного сексолога Игоря Кона.

— Ты клиническая дура, — пожурил Жеку Лавруха,когда мы выкатились из трамвая, — загубить карьеру и связаться с такимбыдлом… Хоть бы ты ее образумила, Кэт.

Я дипломатически промолчала, хотя была полностью согласна сЛаврухой.

— Вы не знаете его… Не смейте так говорить онем! — стенала Жека.

Мы действительно не знали его, но это не помешало Лаврухедать Быкадорову в морду, как только он открыл дверь. Лицо Быкадорова радостнопросемафорило красным — удар Снегиря, сокрушающий и унизительный, пришелся поносу, и кровь Быкадорова брызнула во все стороны. Даже Жека опешила от подобнойпрыти, даже сам Лавруха не ожидал подобной легкой победы. Спокойным осталсятолько Быкадоров. Он с достоинством вытер кровь под носом и, сидя на полу,кротко взглянул на нас.

— Наконец-то ты их привела, — сказал БыкадоровЖеке. — Целый год мечтал познакомиться с твоими друзьями.

— Правда? — Лавруха нахмурился.

— Святая, — подтвердил Быкадоров и кивнул всторону своей гражданской жены. — Она не даст соврать. Помогите подняться.Такие люди на дороге не валяются.

Лавруха смерил Быкадорова презрительным взглядом, но руку все-такипротянул. Быкадоров тотчас же уцепился за нее и легко вскочил. Теперь я имелавозможность по-настоящему рассмотреть Быкадорова.

Ничего особенного.

Ничего особенного на первый взгляд — в речном омуте тоже нетничего особенного на первый взгляд: тишь, гладь и божья благодать. Он был чутьповыше мешковатого Снегиря и неизмеримо тоньше. Не правильный череп, застенчивоприкрытый шкуркой черных, лоснящихся волос; не правильный приплюснутый нос, неправильные, хищно вывороченные ноздри; не правильные, слишком темные губы,извивающиеся как змеи, неприлично голый детский подбородок… При определенномосвещении его даже можно было бы назвать мулатом.

— В каких джунглях ты его нашла? — спросил Лаврухау Жеки, никогда не выезжавшей дальше Выборга.

— Кстати, насчет джунглей, — оживилсяБыкадоров. — Не выпить ли нам огненной воды?..

Спустя десять минут мы уже пили водку, а спустя еще полчасаЛавруха предложил Быкадорову позировать для очередной заказухи. И я тотчас жепожалела, что давно не пишу сама, а моя жалкая специализация “прерафаэлиты”[2] не имеет к Быкадорову никакого отношения. Водка делала своедело, Быкадоров тоже делал свое дело: он не делал ничего. И все же я не моглаоторвать от него глаз, уж слишком экзотическим животным он оказался.

Экзотическое животное, именно так. Даже странно, что онумеет разговаривать. И в состоянии поддерживать беседу о прерафаэлитах. Был лиДанте Габриэл Россетти[3] великим живописцем — какая разница,если я хочу коснуться тебя, Быкадоров?.. Когда мое поведение стало совсем ужнеприличным, я отправилась в ванную, вывернула кран с холодной водой иподставила лицо под упругую струю.

Только этого не хватало! Забыть о еще незаконченнойпрерафаэлитной диссертации так же, как Жека забыла об охре и аквамарине.

…Жека просочилась в дверь спустя две минуты, вытерлаполотенцем мои разгоряченные щеки и грустно улыбнулась.

— Ты тоже влипла, — проницательно сказала она.

— О чем ты? — я по-настоящему струсила.

— О Быкадорове. Тащит, да?

— Прет, — созналась я. — Прости меня.Скрывать что-либо от Жеки бесполезно: мы знали друг друга много лет, онаподправляла мою не совсем удачную живопись — светотень не получалась у меняникогда… И полутона. И теперь — никаких полутонов. Я хотела обладать ее мужем.Или навсегда уйти из ее жизни.

Я ушла из ее жизни. Жека проводила меня до дверей ипоцеловала на прощание. Последнее, что я услышала, был голос Быкадорова,доносящийся с кухни. Он спорил с Лаврухой о женском либидо.

Мы перестали видеться с Жекой, зато стали еще больше близкис Лаврухой. Я ходила в его мастерскую на Петроградке, как на работу: раз внеделю по пятницам. И только потому, что в углу, заставленный сухими цветами идрапировками, пылился Быкадоров.

Тогда, за водкой, Снегирю пришла шальная мысль увековечитьБыкадорова в образе святого Себастьяна (его живописное изображение заказалЛаврухе поляк Кшиштоф, отчисленный за профнепригодность со второго курсаакадемии). Кшиштоф вернулся в Польшу и удачно пристроился в одном из костеловЩецина. Впрочем, до щецинского костела Себастьян-Быкадоров так и не доехал:богобоязненный Кшиштоф посчитал его изображение слишком ужсексуально-разнузданным.

Конечно же, поляк прав, тупо думала я, исподтишка наблюдаяза Себастьяном с ноздрями Быкадорова. За год я вдоль и поперек изучила егонаписанное маслом тело: ни единого волоска на груди; соски, по цветусовпадающие с темными губами, крошечный шрам на бедре, две оспинки на правомпредплечье — Снегирь воспроизвел Быкадорова с фотографической точностью.Всепрощающий Лавруха только качал головой и подливал мне чифирь, который поневедению именовал цейлонским чаем. Целый год я провела в его мастерской,забитой латиноамериканскими этюдами, пан-флейтами и кувшинами, выдолбленными изсухих тыкв. Целую стену Лаврухиной мастерской украшали баночки с намертвопритертыми пробками. Лавруха пугал меня историями, которые касались содержимогоэтих банок. Он уверял меня, что в них хранятся травы из сельв и джунглей, пепелкаких-то святых и слюна каких-то богов. Слюна и пепел мало интересовали меня,равно как и какие-то подозрительные латиносы, которые иногда всплывали в егомастерской. Они с удовольствием позировали Лаврухе, а сам Снегирь считал ихлучшими натурщиками. Но меня интересовал только один натурщик — Быкадоров.Насмотревшись на него до одурения, я возвращалась к себе.