времени произошло настоящее политическое расслоение: отец — кадет, обе сестры — Ольга и Раиса — большевички. Раиса и раньше сидела в тюрьме, а Ольга была арестована как раз в эти дни. Отец заявил, что без нее не уедет. Градоначальник согласился отпустить ее, и мы стали готовиться к отъезду.

В эти же дни произошло восстание на броненосце «Потемкин». Экспансивные одесситы бросились в порт: кто, чтобы выразить свои симпатии матросам, а кто просто поглазеть на невиданное событие. А в порту полиция и войска расстреливали их; порт горел…

Наутро, только стало рассветать, мимо нашего балкона потянулись возы с трупами, из-под рогож торчали головы, окостеневшие руки и ноги. А в горящем порту еще раздавались выстрелы — там продолжали расстреливать безоружных, и казалось, что слышишь сплошной вой…

А у нас спешно укладываются… Вечером поезд. Жандарм сдает отцу под расписку сестру Ольгу, и мы уезжаем в Берлин.

По настоянию отца я поступил на первый курс юридического факультета. Хотя знакомство мое с немецким языком было тогда более чем поверхностным, отец потребовал, чтобы я ходил слушать лекции. И я ходил и слушал. Однажды пошел на лекцию по истории римского права, слушал-слушал и все силился понять, почему профессор рисует на доске какие-то звездочки. После лекции подошел к расписанию и понял: два часа я слушал историю римского права, а лектор читал… астрономию!

Через некоторое время я благодаря сестрам попал в кружок, где мы знакомились с учением Маркса и под руководством старших товарищей читали главы из «Капитала». Я даже чувствовал себя «политическим деятелем»: по просьбе сестер просиживал ночами за машинкой, перепечатывал на папиросной бумаге во многих экземплярах «Историю революционного движения в России» А. Туна, которая потом переправлялась нелегально в Петербург. А днем я был «почти секретарем» Леонида Андреева — переписывал у себя дома или у него его новые произведения, не помню точно какие еще, но «Губернатора» и «К звездам» написал я (на машинке) и этой чести не уступлю никому!

Через полтора года мы вернулись из-за границы, и я поступил на первый курс университета, уже в Одессе. Но жажда стать Карабчевским или Плевако не обуревала меня. Нет! Дальский, Орленев, Станиславский, Давыдов, Эрмете Новелли — вот кто занимал и тревожил мой ум. И поэтому студентом я был… лучше и не вспоминать: что мне было до Юстинианова кодекса и торгового права, когда душа стремилась к театру! И если все семьдесят пять лет моей театральной жизни живут в моей памяти, то годы университетской жизни стерлись, остались два-три анекдота.

На третьем курсе полагалось сдавать церковное право. Даже самые прилежные студенты пренебрегали этой дисциплиной: противно целый год заучивать никчемные тонкости поповской казуистики; а уж я пришел на экзамен, только наскоро перелистав учебник. Физиономию профессора, читавшего лекции по сему предмету, узрел впервые и удовольствия не получил: это был типичный бледнолицый иезуит. Почуяв, что знания у меня более чем поверхностные, он с особым сладострастием начал задавать мне вопросы, казалось бы, невинные, а на самом деле казуистические, о которые споткнулся бы и любой зубрила. Заключительным был такой вопрос: «Скажите, имеет ли право священник торговать серебряными ложками?»

Ах ты черт… Я стал лихорадочно соображать: если да, он не спросил бы, а если я скажу, что нет, он спросит почему, а я не знаю. Значит, так или иначе, он меня провалит. И я, озорной парень, не мог отказать себе в удовольствии: если уж погибать, так с музыкой!

— Что ж, — с невиннейшим видом ответил я, — если поп не украл где-нибудь эти ложечки, пу-ускай себе торгует!

— Неуч! Лентяй! Я о вас ректору заявлю! Убирайтесь!

И я убрался. А дело было в том, что священнослужители вообще не имели права заниматься торговлей. В те времена педагоги задавали вопросы не наводящие, а, скорее, «отводящие», стараясь не помочь, а запутать. Но сдать церковное право все-таки нужно было, и осенью я опять явился, уже хорошо подготовившись. Профессор узнал меня и сразу же стал сбивать. Кончилось это полным повторением предыдущего. Когда он спросил, чем отличается церковная свеча от обыкновенной, я не мог ответить. Да и в самом деле, зачем будущему юристу знать о видовых отличиях свечки?

— Что ж, по-вашему, все свечи на одно лицо? Ничем друг от друга не отличаются? А? И этого не знаете? — явно издеваясь, спросил он с иезуитской улыбочкой.

Ах, так?! Ты издеваться, улыбаться? Принимаю вызов!

— Нет, профессор, это я знаю.

— Нуте-с?

— Свечи бывают Крестовникова стеариновые для домашнего употребления, железнодорожные для вагонов и анузолевые для геморр…

— А-а??? — Мой профессор онемел от негодования, а я не стал ожидать конца этого шока, схватил зачетную книжку и бежал. Быть бы мне, вероятно, еще и сегодня на третьем курсе, если бы, на мое счастье, Алмазов (так звали профессора) не перевелся в другой университет.

В 1909 году я «перетащился» на четвертый, последний курс.

В то время группа одесских артистов и журналистов задумала открыть сатирический театр. Я считался способным любителем и остроумным парнем, и меня привлекли к участию в создании этого театра. Нарекли мы его «Бибабо» — так называется мягкая кукла-пересмешница.

Репертуар составлялся частью из пьес петербургского сатирического театра «Кривое зеркало», частью его писали мы сами. Конферировать поручили мне. А как это делается, никто из нас толком не знал.

Брат мой, учившийся в Германии, рассказывал мне про спектакль сатирического театра-кабаре в Мюнхене «Симплициссимус». В театре этом, когда зрители уже сидят на местах и свет в зале погашен, вдруг поднимается шумок, капельдинеры суетятся и в ложе около сцены появляется «серениссимус», «светлейший». Это сановный старичок в расшитом золотом мундире, весь в орденах. Он усаживается, и спектакль начинается. Серениссимус все время брюзжит, все критикует, отпускает смешные и фривольные замечания об артистах и пьесах, вплетает политические остроты и становится центром спектакля. Мне это понравилось.

А тут еще побывавшие в Москве рассказывали про то, как там в «Летучей мыши» Балиев разговаривает с публикой. И это мне понравилось.

На наших, как сказали бы теперь, «творческих собраниях» мы сообща выдумывали, как связывать номера программы. Я все это записывал. Потом стали говорить мне: «Ну, вы тут сами придумайте». А затем и вовсе перестали обсуждать связки, и я целыми днями только и думал о том, что и как я буду говорить между пьесами и выступлениями.

И вот день открытия театра «Бибабо». Зал Благородного собрания. Публика: доктора, юристы, архитекторы и актеры, актеры…

Я написал для своего первого выхода вступительное слово о юморе и сатире, но так как выучить его не хватило