Дима вдохнул – глубоко, до самого упора, и медленно выдохнул. Огляделся, надеясь приметить волка или лисицу. Шагнув вперёд, увидел ворона. Тот сидел на лиственнице возле зимовья и разглядывал юношу. Чёрный, с чуть взгорбленной головой, он сложил к бокам крылья и был недвижен, будто и не живой вовсе. На солнце его холка отливала фиолетовым. Под клювом, на шее, топорщились мелкие перья, словно взъерошенная борода. Терновые лапки надёжно стояли на ветке. Крупные бусины глаз смотрели ровно.

– Чего уставился? – усмехнулся Дима.

– С кем это ты? – удивился вышедший Артёмыч.

– Вон, – Дима кивнул к ворону.

– Тебя тут не хватало! – проворчал охотник. Махнул рукой: – Пшёл!

Птица не испугалась, осталась на месте.

– Ну сиди, сиди. Сейчас стрельну, там посмотрим, какой ты смелый.

– Кого собрался стрелять? – спросил вставший у двери Витя.

– Вон, сидит.

– Ворон? Ну и чего? Пусть себе.

Артёмыч ничего не ответил, оттолкнул Витю и молча ушёл за ружьём. Едва он возвратился, на ходу заталкивая патрон в патронник, как ворон выставил крылья – будто сложенные из тонких пластин чёрного сланца, – склонился с ветки, издал своё трескучее «кра» и улетел за дом. Охотник не успел даже прицелиться:

– Чёрт бы тебя…

Николай Николаевич, вышедший к порогу, усмехнулся.

Больше о вороне пока что не вспоминали.

Собравшись к завтрашнему дню, охотники позволили себе отдохнуть.

Вечером сидели при двух светильниках, в тенистом сумраке.

Зимовье было небольшим, четыре на пять метров. Три койки, раскладушка, печка, две тумбы и небольшой стол занимали почти всё его пространство. Охотникам предстояло жить здесь двадцать ночей. Тесновато. Но Диме тут нравилось больше, чем в его просторной квартире.

«Какое очищение души.»

«Лучше этого ничего не может быть.»

Засыпая, он вспоминал ворона. Красивая птица.

Напрасно его спугнули. Пусть бы сидел себе… Комната наполнилась вязкой дрёмой. В ней юноша едва слышал далёкий разговор дяди и Вити. Они, усмехаясь, обсуждали прошлогодний промысел, надеялись, что нынешний будет не менее успешным.

Перед самым сном Дима подумал, что не знает, как обращаться к Артёмычу. Называть его Артёмычем он не решался, это имя казалось чересчур свойским, а называть его дядей Артёмом было бы глупо – пожалуй, сам охотник и засмеял бы его за такое обращение.

«Ничего, убью первого соболя, тогда и станешь ты мне Артёмычем. Может, и мне какое прозвище дадут. Назовут как-нибудь по-своему. Диман. Димичин. Дёма». Улыбнувшись своим мыслям, юноша отвернулся к стене и вскоре уснул.

– Да всякие тут бывают, – протянул Витя.

Дима, подперев щёку, нехотя допивал чай. Он не привык вставать потемну, когда небо ещё не высветилось ни единым отблеском зари. Ленивое тело было залито свинцом. Чтобы скрыть зевоту, приходилось до боли стискивать зубы, отчего в ушах шумела вьюга.

– Я тут и рысь встречал, и кабаргу, – Витя ладонью приглаживал взъерошенные после сна волосы. – Рысь так вообще близко подходила.

– Ладно заливать, – хмыкнул Артёмыч, смоливший лыжи и полозья санок. – Рысь он видел, ага. Ещё тигр, скажи, с Амура к тебе забегал.

– А чего ты? Рысь как рысь. – Витя продолжал говорить Диме, на Артёмыча даже не смотрел, привык к его шутливому ворчанию. – Она знаешь какая?

Дима качнул головой.

– Мягкая такая, с голубеньким отливом. Красивая, – мечтательно улыбнулся охотник и тут же добавил: – А как заголосит, так лучше б молчала. Голосок у неё мерзкий. Она, знаешь, так – не кричит, а больше икает, причём истерично, громко. А потом, как наикается, начинает хрюкать – давится, будто грызёт что-то, и прихрюкивает. Если не знаешь, никогда не подумаешь, что рысь.

Артёмыч, всё это время кряхтевший от сдавленного смеха, не выдержал и расхохотался в голос:

– Во даёт! Слышь, Николаич, рысь ему тут то хрюкала, то икала!

Николай Николаевич даже не посмотрел на Артёмыча, будто и не слышал его.

– Да я так, образно это… – тихо оправдался Витя, потом громче добавил: – Виноват я, что ли, что голос у неё такой?

– Не слушай его. – Артёмыч подмигнул Диме. – Он тебе тут такой пурги нанесёт, только уши открывай.

– Да говорят тебе! – нахмурился Витя. Решил изобразить голос повстречавшейся ему рыси.

Подбоченившись, он и в самом деле стал икать, но звук получился какой-то ослиный. Артёмыч, начавший что-то говорить, запнулся, скривил губы, потом зашёлся в хохоте – так, что лыжи повываливались у него из рук. Витя, недовольный своей попыткой, стал икать ещё громче.

Юноша сдерживал улыбку. Ему было обидно за Витю. Он верил ему и хотел побольше услышать про рысь и других животных тайги. Николай Николаевич, повидавший ещё больше зверья, редко рассказывал о них. Впрочем, у Димы раньше не было возможности нормально пообщаться с дядей. Приезжая в гости, тот запирался с папой на кухне, откуда доносились лишь приглушённые голоса, такой разговор и не подслушаешь. С племянником Николай Николаевич говорил коротко и по делу – даже этим летом, когда они целую неделю провели вместе.

Витя, живший в Ангарске и работавший сторожем на овощной базе, был пухлый, почти толстый. Когда он улыбался, его лицо становилось совсем круглым. Артёмыч, пошучивая, говорил, что у Вити «морда такая, на тракторе не объедешь». Однако полнота не мешала ему охотиться и ходить на лыжах.

Дима только вчера с удивлением узнал, что раньше Витя работал учителем музыки и до сих пор давал частные уроки игры на фортепьяно. Никто толком не объяснил юноше, почему охотник уволился из музыкальной школы. Сам он промолвил только, что устал от суеты, от детей, что сторожем в его возрасте работать спокойнее.

Заливистый, лающий смех Артёмыча перекрывал все оправдания Вити, и тот наконец умолк, а потом и сам рассмеялся. Обеспокоившись, залаяла Тамга. Она не понимала, что происходит и чем вызван переполох. Наконец и Дима не сдержался. Лишь Николай Николаевич оставался спокоен, с безразличием поглядывал на хохочущих друзей.

Вскоре веселье для Димы сменилось огорчением. Дядя сказал ему, что и в этот день охоты на соболя не предвидится. Охотники ненадолго выйдут в лес, чтобы проверить соболиные следы, а весь день будут заготавливать дрова и готовить капканы.

Юноша окончательно расстроился, узнав, что его даже не возьмут в тайгу на разведку. Дядя наказал ему вымести зимовье от всякого сора и поработать лопатой – высвободить заметённое сугробом окно.

С веником в руках Дима вышел на крыльцо. Провожал охотников и завидовал лайке – её, конечно, никогда в доме не оставят.