Ему вспоминалось, как один из охотников писал в своих записках, что, добыв первого вальдшнепа на тяге, он промолвил: «Ах, какое очищение души! Теперь надолго хватит. Лучше этого ничего не может быть!»

«Очищение души». Дима не знал, что это значит, но надеялся непременно испытать, как только подстрелит первого зверька. Воодушевлённый ожиданием, он выставлял на полке солдатиков, отстреливал их из пружинного ружья – пластиковыми пульками, а во сне видел, как в его комнате, перебирая мохнатыми лапками, вдоль плинтуса торопятся соболи.

– Не уйдёте, – шептал юноша и уверенно добывал их одного за другим.

Постоянные щелчки игрушечных выстрелов и разговоры об охоте злили маму. Она вообще не хотела отпускать Диму к дяде. Ей не нравилось, что сын раньше других ребят выйдет на каникулы, не нравилось, что он научится убивать. Она не любила охоту. Впрочем, это не помешало ей однажды принять в подарок от Николая Николаевича соболью шубу, сшитую из меха подстреленных им зверьков.

Дима вообще не очень понимал маму. Людмила Викторовна работала научным сотрудником в Институте эпидемиологии и микробиологии, проводила опыты на мышах – изучала, как на них влияют новые препараты. Вводила вакцину больным, нарочно заражённым мышам, а потом смотрела, как они на это реагируют. Колола их в хвост и в глаза. Об этом Дима узнал от папы. Потом ещё долго не мог успокоиться – смотрел на улыбчивую маму, а сам невольно представлял, как она с такой же улыбкой держит в кулаке мышь и медицинской иглой протыкает ей крохотное глазное яблоко…

«Линейные мыши, расходный материл».

«Иммунные мыши, расходный материал».

«Мыши – живые пробирки. Им в живот вводят гибридому, выращивают злокачественную опухоль, вытягивают из них антитела. Богатый источник биоматериала».

– Знаешь, а ведь все золотистые хомячки, над которыми раньше ставили опыты, произошли от одной пары, – рассказывала она Диме. – Да… Вот так. Сотни поколений одной семьи – подопытные. Страшно это, конечно. Но теперь их заменили мышами. Сейчас редко где встретишь хомячка. И хорошо. Они ведь такие славные, жалко их.

«Расходный материал».

Когда приходило время избавиться от подопытной мыши, мама одной рукой прижимала ей голову, а другой сильно дёргала за основание хвоста – глухой хруст означал, что позвоночник сломан, что зверёк умер.

«Цервикальная дислокация. Смещение шейных позвонков. Самый дешёвый и распространённый способ».

Мама по-своему любила своих мышей. Заботилась о них. Рассказывала, какие они забавные, милые, как встречают её задорным писком. Уходя в отпуск, продолжала по вечерам ходить на работу – за свой счёт баловала их, кормила детским питанием.

«Пюре из говяжьего языка с рисовой крупой».

«Фрикадельки из курицы с картофельным крахмалом».

«Питательная смесь из индейки с повышенным содержанием йода».

– Очень сложно привить им человеческую болезнь. На это уходит много времени. Потом они как родные. Привыкаешь к ним, – с сожалением говорила Людмила Викторовна, раскладывая по тарелкам куриное филе.

Ещё у мамы случались «приступы вегетарианства». Их так называл папа. Прочитав о том, как мучают животных на ферме, или посмотрев об этом документальный фильм, Людмила Викторовна в слезах заявляла, что больше не потерпит мяса в своём холодильнике. Отказывалась покупать окорока и отбивные, не хотела смотреть даже на сосиски и колбасу. В чулан прятала подаренную Николаем Николаевичем шубу, на балкон убирала оленьи рога, которые папа ещё в молодости повесил в коридоре и с тех пор использовал вместо вешалки. Туда же отправляла папино охотничье ружьё с ореховым прикладом и новенькое ружьё для подводной охоты, из которого он за эти годы стрелял лишь однажды – на отдыхе в Таиланде. Мама начинала до слёз зачитываться жалобными историями про больных и брошенных котят, копировала их на свою страничку, правда, жертвовать на лечение отказывалась, говорила, что не знает, кому на самом деле достанутся деньги.

Недели через две приступ вегетарианства ослабевал. Устав от сплошных кабачков, гречки и макарон с помидорами, мама соблазнялась запахом пельменей или жаркого, злилась, что соседи готовят, распространяя ароматы на весь подъезд. Увидев на ужин говяжьи котлеты или борщ с крупными разваристыми кусками мяса, папа и Дима знали, что теперь можно расслабиться, и, посмеиваясь, смотрели, с какой жадностью Людмила Викторовна высасывает из костей костный мозг. На место возвращались и шуба, и оленьи рога, и ружья, а с личной странички пропадали все жалобные истории – мама радовалась, что не дала себя обмануть, что отбилась от мошенников, которым в действительности не было никакого дела до всех этих котят.

Подходя к зимовью, Дима вспоминал мамину шубу и надеялся со временем подарить ей такую же; быть может, тогда она признает его увлечение охотой. Кроме того, надеялся однажды подарить соболью шапку Кристине, своей однокласснице. Она любила всё мягкое, пушистое и должна была оценить такой подарок. На прошлый день рождения Дима купил ей игрушечного белька байкальской нерпы.

Юноша уже не сомневался, что и в следующий промысел отпросится к дяде.

Сам Николай Николаевич охотился лет с десяти, всему научился от отца. За долгие годы и рыбачил, и нерповал, выслеживал диких кабанов, лосей, изюбров, стрелял глухарей и куропаток, настораживал кулёмки на всякую пушную живность, в былые времена даже травил волков, но главной его страстью всегда оставалась соболёвка.

Он был высоким, крепким мужиком. Ладони у него – большие, словно раздутые. Пальцы – тугие, поросшие рыжим волосом, мозолистые; такими не больно прихватить уголёк. Лицо Николая Николаевича было обветрено, покрыто коричневыми пятнами, на щеках виднелись пучки недобритой светлой щетины.

Он был совсем не похож на светлолицего, улыбчивого брата – Диминого отца, который сам давно не выезжал на охоту, но соглашался с тем, что мужчина должен хоть раз понюхать порох на своих пальцах и пролить кровь дикого зверя. Всё это Дима надеялся сделать на следующий день, а пока что помогал оживлять зимовье от долгой спячки.

Охотники разворачивали тюки, выставляли ружья, коробочки с патронами, вывешивали одежду, закладывали по тумбам консервы, стелили по койкам спальники. Витя и Артёмыч осматривали оставшиеся тут с прошлого года капканы, проверяли проволоку и топоры.

Николай Николаевич старыми дровами разбудил печь – решил готовить обед, для чего выслал племянника из дома накопать в котелок снега.

Снаружи было холодно, но безветренно. Дима смотрел на окружившие поляну деревья, на синее небо, обмётанное белоснежной куржухой облаков.

Снег продавливался, скрипел под торбасами, в остальном было тихо. Никогда ещё Дима не слышал такой осязаемой ясной тишины. Хотелось затаиться, самому стать тихим, как вековая лиственница, и в то же время – немедленно разбить эту стеклянную безмятежность, издав какой-нибудь звук… Такое противоречие было приятным.

В зимней тайге таилось больше умиротворения, чем в самых спокойных уголках города, но тут всюду чувствовалась и какая-то особенная напружиненность – сочная, упругая, словно лапы дикой пумы, готовой к смертельному прыжку.