Это было настоящее приключение: страшное и очень рискованное. Сашка единолично постановил, что ночь начинается в половине одиннадцатого, и заявил, что если Настя с Юлькой не сдрейфят, то он будет ждать их у старой яблони в школьном саду. Юлька, конечно же, отказалась, сослалась на то, что родители ни за что не выпустят ее на улицу так поздно. А кого ж выпустят?! На то оно и приключение, чтобы перед важным открытием совершить самый настоящий побег. Настя согласилась, не раздумывая. Во-первых, потому что не желала прослыть трусихой, а во-вторых, Сашка нравился ей уже тогда и, чтобы побыть с ним вдвоем, она готова была пойти на край света, а не только к какой-то там речке.

Сашка ее отвагу оценил, даже похвалил за изобретательность: чтобы не попасться на глаза родителям, она выбралась через окно. Это было несложно, старый барак, в котором они в то время жили, почти по самые ставни врос в землю, так что прыгать было невысоко.

До речки они шли, взявшись за руки. И Настя мигом забыла обо всех своих страхах. Это ж так по-взрослому – идти на приключение рука об руку, да еще в кромешной темноте. А на месте их ждало маленькое чудо: в черной воде зелеными светляками горели сразу две «фосфорные гнилушки». Сашка не соврал.

Домой они вернулись уже самой настоящей ночью и безмерно удивились царящему на их тихой улочке оживлению. Почти в каждом доме горел свет, лаяли собаки, и от двора ко двору с охотничьим ружьем в руках метался Настин папа. А где-то возле Сашкиного дома слышался громкий рев и причитания.

Оказалось, что их побег не остался незамеченным. Настина мама зашла в ее комнату посмотреть, как там дочка, и обнаружила пропажу родной кровиночки и распахнутое настежь окно. Тут же поднялся гвалт и переполох, родители бросились искать чадо по соседям. Вот тогда-то и обнаружилось отсутствие Сашки. К моменту их возвращения мамы как раз вели допрос Юльки. Это именно ее рев оглашал округу.

Сашка, с ходу смекнув, что творится на улице, предложил под шумок разбежаться по домам, а потом сказать, что вовсе они никуда не ходили, а просто проверяли, как там котята, которых недавно родила ничейная кошка Мурка. Котята жили в поленнице дров возле Сашкиной бани, а баня стояла как раз на отшибе. На тот момент план казался гениальным: получалось, что они вроде как и не выходили за ворота, а это уже не побег, а мелкая провинность. Жаль только, что осуществить его им так и не удалось. Их заметила соседка, тетя Клава, и заорала так громко, что все остальные звуки потонули в ее злорадном «Нашлись, ироды!». Вокруг Сашки и Насти тут же сомкнулась толпа. Настя и глазом моргнуть не успела, как в отцовских руках вместо ружья оказался ремень.

Порка была публичной и от этого вдвойне унизительной. Сначала Настя старалась быть гордой, не кричать и не плакать, но, услышав отчаянные вопли Сашки, которого его мамка охаживала полотенцем, дала себе волю, наоралась от души.

Честно сказать, лупили их недолго, и почти сразу же из крепких отцовских объятий Настя попала в нежные мамины. Мама ругалась и плакала, называла ее маленькой негодницей и сердито поглядывала на отца, который дрожащими от волнения руками пытался приладить ремень обратно к штанам.

В общем, приключение получилось что надо. Про них даже написали заметку в местной газете, и на целую неделю Настя и Сашка стали героями школы. Немного удручало только одно – «фосфорные гнилушки» в неволе отказывались светиться, и долгое время им никто не верил, пока однажды учитель биологии не разрешил эту загадку. Оказалось, что светятся не сами гнилушки, а особый вид плесени, который водится в речке.

Вот и сейчас, всматриваясь в слизкие стены погреба, Настя гадала – а что будет, если загасить керосинку? Засветится погреб фосфоресцирующим зеленым светом или нет?

Глупые мысли, глупые и мирские. Не о том паломнице Анастасии Родионовой потребно думать. Ей бы думать о благодати, которая, по словам матушки Василисы, снизойдет на ее грешную голову, когда она переберет всю прошлогоднюю картошку.

* * *

С матушкой Василисой, негласной хозяйкой Глубокского подворья Свято-Никольского женского монастыря, отношения у Насти не заладились с первой же минуты. Настя знала, что жизнь в скиту не сахар, и морально была готова к тяжелому, каждодневному труду, к любым тяготам и лишениям. Единственное, к чему она оказалась не готова – это к такому приему.

Нет, настоятельница монастыря, матушка Анисия, приняла Настю как дочь родную, разговаривала с ней два часа кряду, но на просьбу оставить при монастыре кандидаткой в послушницы неожиданно ответила отказом. «Я беру в монастырь не тех, кто не хочет жить с людьми, а тех, кто не может жить без Бога».

От этих слов Настя, давно привыкшая к ударам судьбы, вдруг неожиданно для самой себя расплакалась. Вот и все, вот и рухнула ее последняя надежда. А отец Василий, которого она считала своим духовным наставником, говорил, что настоятельница Анисия – добрейший человек и ни за что не оставит в беде заблудшую душу…

– Ладно, девочка, не плачь, – матушка Анисия решительно встала с высокого неудобного стула, подошла к распахнутому настежь окну, постояла в раздумьях минуту-другую, а потом снова заговорила: – Знаю я, какой лекарь тебе нужен. Сегодня переночуешь в монастыре, передохнешь с дороги, а завтра рано утром – в путь.

Настя тогда так обрадовалась, что не спросила ни о каком лекаре идет речь, ни о том, куда ей завтра придется ехать. Да хоть на край света! Главное, что ее не прогнали, дали еще один шанс.

На рассвете она проснулась от тихого стука, спрыгнула с привычно твердого ложа, распахнула дверь. На пороге стояла послушница, совсем еще девочка, она смотрела на Настю доброжелательно и самую малость любопытно.

– Матушка Анисия просила передать, что ждет вас во дворе сразу после заутрени, – сказала она скороговоркой и бросила неодобрительный взгляд на висящие на спинке кровати Настины джинсы.

– Спасибо. – По полу тянуло холодом, и Насте не терпелось поскорее обуться. Она с детства не любила холод.

Девочка-послушница наконец перестала таращиться на ее джинсы, поклонилась со сдержанным достоинством и поспешила прочь. Настя послушала, как затухает в длинном коридоре гулкое эхо шагов, принялась одеваться.

Отстояв с насельницами монастыря заутреню и наскоро перекусив в столовой овсяной кашей, она выбежала во двор. На дворе, несмотря на ранний час, уже вовсю кипела работа. Две послушницы выметали и без того идеально чистую дорожку. Молодая монахиня гренадерского телосложения с деловитой сосредоточенностью колола дрова. Еще две сестры семенили к хозяйственным постройкам с огромной и, судя по всему, доверху чем-то наполненной алюминиевой кастрюлей. За ними, нетерпеливо поскуливая и то и дело забегая наперед, трусила лохматая дворняга. Перед запертыми на засов массивными воротами стоял старенький добитый «уазик». Рядом, опершись поясницей о капот, флегматично жевала былинку болезненно худая монахиня с вытянутым, невыразительным лицом. Завидев Настю, монахиня приветственно помахала рукой, лицо ее при этом по-прежнему ничего не выражало.