Нашему исследованию необходимо предпослать одно небесполезное рассуждение. В современной русской историографии, занимающейся проблемами армии, преобладает либо «баталистское» направление, изучающее историю сражений, либо «униформистское», изучающее военный костюм, либо «политико-дипломатическое», рассматривающее роль армии в решении глобальных геополитических вопросов. При этом практически полностью отсутствуют труды социологического и социокультурного плана — скажем, работы о русском солдате, о быте русских офицеров, о проблемах снабжения или санитарно-гигиенического состояния войск, не говоря уже о таких важнейших аспектах, как взаимоотношения между чинами в русской армии или армейская преступность. Недавно появившийся сборник о быте русской армии, едва ли не единственный в своем роде, лишний раз подтверждает, как важно в дальнейшем вести исследования в этом направлении.

Всякий раз, когда интереснейший архивный материал уводил меня к описанию героических баталий и солдатских мундиров, бравых реляций с полей сражений, рассказам о доблести еврейских солдат, я возвращался к мысли, высказанной русским классиком, что «история — не то, что мы носили, а то, как нас пускали нагишом». Именно поэтому униформизм и батализм (в нашем случае — героические репортажи еврейских военных журналистов с русско-турецкого или русско-японского фронтов) были отставлены в сторону. Наоборот, социальные вопросы русской армии были поставлены во главу угла. Нам нередко приходилось дополнять картину отбывания евреями воинской повинности анализом особенностей русской военной службы XIX столетия. Хочется думать, что наше исследование может быть полезно не только тем, кто интересуется историей русских евреев, но и широкому кругу читателей, живо интересующихся русской историей, в том числе — историей русской армии.

Чтобы представить себе, как изменилось отношение евреев к русской армии за сто лет, прошедших после введения рекрутчины, прислушаемся к голосам, прозвучавшим на рубеже 1914–1915 гг., в самом конце интересующего нас периода. Перед нами письмо еврейского юноши призывного возраста, скопированное военным цензором: «Моя душа и сейчас рвется в первые ряды защищать нашу дорогую родину. Я к этому готовлюсь спокойно, опасаюсь только, чтобы меня не забраковали по слабости здоровья. Вы не думайте, что я рисуюсь, я говорю правдиво и серьезно — потому что я любил и люблю свое отечество». Или еще одно письмо, на сей раз — матери солдата, также из просмотренных цензурой: «Митя, георгиевский кавалер, участвовал в 11 разведках, большей частью добровольно, чтобы доказать бессмысленность слухов о евреях».

А вот открытое письмо влиятельных раввинов к российской общественности и военной администрации: «Народ наш никогда не был изменником своего отечества и таковым не будет, что он доказал на деле своей самоотверженной преданностью и беззаветной верностью приютившей его родине и что он рад и счастлив доказать то же самое на поле брани своему русскому отечеству».

Наконец, дополним картину фронтовым письмом. В разгар боев Первой мировой офицер русской армии А. Брекало писал в госпиталь раненому ефрейтору Файвушу Полисскому, награжденному орденом Святого Георгия: «Вот твое представление [к награде]. В бою у д[еревни] Лиховки, будучи опасно ранен в обе ноги с раздроблением кости, несмотря на яростные и беспрерывные атаки германцев и сильный их ружейный и пулеметный огонь, продолжал стрелять и оставался до самого вечера, и совсем обессиленный в обморочном состоянии был унесен с позиций. Конечно, ты будешь пользоваться правами гражданства. Рота очень опечалена твоим несчастьем и шлет тебе наилучшие пожелания. Дай Бог тебе счастья и силы до конца твоей жизни. Будь добр, пиши нам почаще и не забывай нас. Кланяются тебе Орехов, Панков, Сидоров…»

Что общего у всех этих писем, написанных столь разными людьми — русским офицером из православных, еврейским юношей, матерью солдата, знаменитыми раввинами? В каждом из них в отдельности и во всех вместе Россия представляется некоей абсолютной жизненной ценностью, любовь к отечеству — искренним и глубоким убеждением, воюющая армия — воплощением патриотического порыва, еврейский солдат, уходящий на фронт, — проявлением этого порыва, а добросердечное отношение к еврею в армии со стороны старших по званию и русских сослуживцев — нормой жизни. Напомним, что речь идет о Первой мировой. Несомненно, с 1827 г. по 1914-й претерпело изменения не только отношение евреев к воинской повинности, к армии, к отечеству — изменилась армия, изменилось само отечество. Голоса из глубины 1820-х были совсем иными. И отношение евреев к армии — как и армии к евреям — было иным, основанным на отчуждении, недоверии и страхе. Объяснение тому — в исторических обстоятельствах, предшествовавших публикации рекрутского устава 26 августа 1827 г.

Вторая половина правления Александра I — самое спокойное для евреев России время на всем историческом промежутке между третьим разделом Польши и эпохой Великих реформ 1860-х. К моменту воцарения Александра I прошло немногим более пятнадцати лет с тех пор, как Россия унаследовала от Польши почти миллионное еврейское население, присоединив к империи обширные польские территории нынешних Украины, Белоруссии и Литвы. Эти территории стали основой формирующейся черты оседлости — главного института еврейского неравноправия. Войны за раздел Польши (1772, 1792 и 1795 годы), а также вторжение французской армии в 1812 г. разорили тысячи еврейских хозяйств, но евреи, похоже, быстро оправились от ущерба. Несмотря на ограничение их финансовой деятельности, сохранились нетронутыми кагалы и подкагалки — унаследованные Россией от Польши основные традиционные институты внутреннего управления еврейскими общинами. Государственное законотворчество в отношении евреев во времена Александра I (1801–1825) ограничивалось в среднем тремя декретами в год, тогда как в николаевскую эпоху (1825–1855) ежегодно появлялось не менее двадцати фундаментальных законов, с помощью которых правительство намеревалось решительным образом реформировать евреев России.

Русское правительство еще не заняло активную антипольскую позицию, как это случилось после 1830 г. и тем более 1863-го — после двух польских восстаний. Власти благоволили польскому дворянству (шляхте). Государственная экономика во многом зависела от традиционной экономической инфраструктуры западных губерний, опиравшейся, кроме всего прочего, на евреев-контракторов, торговцев-оптовиков, арендаторов и виноделов, незаменимых посредников польской экономики. Российские власти даже не пытались ослабить влияние землевладельцев-шляхтичей в западных губерниях империи. Двусмысленное, но в целом благоприятное отношение новых властей к польской шляхте положительно сказывалось на условиях экономической жизни евреев. Несмотря на давнее неприязненное отношение к евреям, именно польские помещики в конце 1800—1810-х годов убедили Александра I отменить решение об их изгнании из сельских местностей западных губерний. Поляки считали евреев незаменимыми партнерами по ведению хозяйства и, в обход закона о запрете евреям арендовать недвижимость, прибегали к крестенции, той особой форме аренды, которая, вопреки официальному запрету, все же позволяла евреям через подставных лиц из христиан арендовать поместья, мельницы и пивоварни. Изгнание еврейского населения из приграничных и сельских областей (из так называемой пятидесятиверстной зоны), ударившее по еврейской общине в 1830-е годы, еще не началось, а было проведено в качестве местного эксперимента в нескольких белорусских губерниях в 1824 г. Польское восстание 1830 г. и революционные события 1863 г., окончательно уничтожившие польско-еврейский экономический альянс, оставались где-то в маловероятном будущем.