Не только армия изменила евреев — появление евреев на военной службе оказало не менее значительное влияние на армию и государство. Оказавшись в армии, евреи послужили причиной глубокого и заинтересованного знакомства военной бюрократии с еврейскими традициями и обычаями. Государственная бюрократия третировала иудаизм как языческую секту, причем одну из наиболее вредных; наоборот, Военное министерство законодательно подтвердило свое признание еврейской традиции как своего рода religio licita — имеющей право на существование, и, после многолетнего изучения особенностей военной службы евреев, воспротивилось попыткам изгнать евреев из армии. Военнослужащие-евреи вдруг оказались в эпицентре дебатов по еврейскому вопросу в России: именно к ним восходил либерально-демократический и антисемитский дискурс российского общественного мнения. Не случайно под влиянием этого дискурса в русской и русско-еврейской литературе от Осипа Рабиновича до Исаака Бабеля (и далее — до Василия Гроссмана) сложилась особая традиция: еврейский вопрос в России обсуждается прежде всего как вопрос о еврее — солдате русской армии.

Распространение рекрутской повинности на евреев, и особенно на еврейских детей (в армии — кантонистов), оказалось одним из самых больных вопросов русско-еврейской истории XIX столетия. С точки зрения классической русско-еврейской историографии евреев в русской армии ожидали сплошные издевательства, лишения, унижения и насильное крещение. Закон об «отдаче рекрутов натурою» представлялся еврейским историкам неким дьявольским изобретением известного своими антисемитскими воззрениями Николая I, циничным нововведением, преследующим единственную цель — раз и навсегда покончить с «одной из самых вредных религий». В 1912 г. американец Джозеф Боярский, выходец из Восточной Европы, писал в своей книге, красноречиво озаглавленной «Жизнь и страдания евреев в России»:

Боярскому вторит патриарх русско-еврейской историографии Семен Дубнов:

Американский историк восточноевропейского еврейства середины XX в. Луис Гринберг рисует еще более мрачную картину. С его точки зрения, военная служба преследовала одну-единственную цель — привести евреев к православию: «В придачу к садистским приемам, свойственным военной системе, власти, стремясь всеми силами ублажить монарха, прибегали к вышеупомянутым жестокостям, чтобы увеличить число обратившихся в христианство». Другими словами, будь он двенадцатилетний кантонист или двадцатипятилетний рекрут, еврею в армии не оставалось ничего другого, кроме как выкреститься. Всех тех, кто сопротивлялся и втайне исполнял иудейские обряды, «заключали в тюрьмы и монастыри, где их подвергали “назидательным” пыткам».

Парадоксально, что крупнейший американский социолог и историк Сало В. Барон, всегда и везде решительно сражавшийся с тем, что он сам удивительно точно назвал «слезливой» концепцией (lachrymose concept) еврейской истории, придерживался такой же точки зрения. Под влиянием его авторитетнейшего мнения всякий, пишущий о евреях в России, непременно упоминал о них как о «жертвах рекрутчины». Дошло до курьезов: какой-нибудь сторонний историк, занимающийся евреями в эпоху первой русской революции и совершенно не нуждающийся в упоминании рекрутчины, считал тем не менее своим долгом дополнить панораму еврейской истории в Восточной Европе яркой картиной страданий еврейских детей, сводя сложную проблему евреев в русской армии к вопросу о кантонистах:

Пожалуй, один только Айзик Левитац, автор скрупулезно документированного двухтомного труда по истории еврейской общины в России, выразил осторожное сомнение по поводу такой трактовки этой проблемы. Он заметил, что «мотивы распространения на евреев рекрутской повинности могли быть не только миссионерскими (the motive behind the law on Jews may not have been entirely conversionist)». Однако первым, кто предложил аргументированные доводы против общепринятого мнения, был профессор Колумбийского университета Майкл Станиславский. Он рассмотрел проблему еврейской рекрутчины не как часть миссионерской политики Николая, а в контексте его попыток интегрировать евреев в русское общество и в русскую культуру, которые для самого Николая I начинались и заканчивались армией (standardizing them through the Military). Тем не менее даже Станиславский в конце концов присоединился к общепринятой точке зрения, сославшись вне контекста и без соответствующей документальной поддержки на некий секретный циркуляр Николая полковым священникам, предписывающий им приступить к крещению евреев в армии.

Если даже историки-рационалисты сокрушаются — что же остается еврейской коллективной памяти? В одном из своих знаменитых рассказов (мы к нему еще вернемся в главе VII) Осип Рабинович, основоположник русско-еврейской литературы, описывает еврейского солдата, оплакивающего свою жизнь, растоптанную армией. Григорий Богров представляет еврейского солдатика христообразным мучеником. Ужасы рекрутчины пугают воображение маленького героя из рассказа Бен-Ами. Не случайно описание рекрутчины — краеугольный камень той самой «слезливой» концепции русско-еврейской истории, которая до сих пор преобладает и в еврейском коллективном сознании, и в новейшей русско-еврейской историографии.

Трагическое представление о месте и роли русской армии в еврейской истории было небеспочвенным. По сравнению с происходящим в Центральной и Западной Европе, в Восточной Европе распространение на евреев воинской повинности не повлекло за собой введения ни полного, ни даже частичного равноправия. Призыв евреев в армию привел к более глубокому, чем на Западе, разрыву между евреями-рекрутами и традиционной еврейской общиной. В отличие от Западной Европы, методы призыва русских евреев в армию и способы обращения с ними в рядах русской армии были до-современными, характерными скорее для позднефеодального, чем для капиталистического общества. Русская военная администрация, русская и русско-еврейская историография, русская и русско-еврейская литература, а также, разумеется, еврейская коллективная память неоднократно пытались объяснить эту особенность и пришли к общему заключению, что интегрировать евреев в русскую армию — дело невыполнимое.