– На стороне немецких войск воевал капитан еврей? Интересно! – удивился Лиам.

– Нет, не совсем так. Во время Первой мировой войны не было никаких различий. Евреи из Германии и Австро-Венгрии сражались бок о бок в армии Центральных держав – как рядовые солдаты, так и офицеры. Сто тысяч евреев сражались в немецкой армии, часто достигая высоких чинов, двенадцать тысяч положили тогда свои жизни. В Австро-Венгерской империи всегда радушно принимали евреев, и еврейская община процветала. Евреи были врачами, адвокатами, судьями, учеными. То же самое и в Германии.

После Первой мировой войны благодаря своему званию и службе в армии мой отец пользовался определенным авторитетом и уважением. Все называли его Капитаном. Я бы не сказала, что мы были богаты, но жили мы не бедно. И все же в тридцатых годах Польша страдала от Депрессии, а вместе с ней – и экономика Хшанува. Наш магазин продолжал продавать продукты питания, но частенько в кредит, который, мы знали, никогда не погасится.

Семья Каролины также пострадала во времена Депрессии. Ее отец был портным. В начале тридцатых его дело процветало – вероятно, потому, что дешевле было починить одежду, чем купить новую. Часто у него было столько работы, что Каролине приходилось помогать отцу по воскресеньям и после школы. Еще подростком она стала профессиональной швеей. Пришел 1937 год. В пучине Великой депрессии у людей не было денег даже на ремонт одежды, и они перестали ходить к портным. Отцу Каролины пришлось закрыть магазин. Он перебрался в Варшаву, где его брат держал мясную лавку, и домой приезжал раз в месяц. Каролина с матерью остались одни.

Когда отец Каролины уехал, ее мать запила. В то время, когда я заглядывала к Каролине в гости, мама ее никогда не бывала трезвой. Несвязная речь, шатающаяся походка. Каролине было стыдно, и поэтому я редко к ней наведывалась.

У Каролины была собака, белый французский пудель с розовыми лапками, которого она любила всем сердцем. У нее появилась собака, когда она училась в восьмом классе. Однажды мы возвращались домой из школы и проходили мимо двора, где какой-то мальчишка раздавал щенков.

– Мне мама не разрешит оставить всех, – признался он, кивая на коробку с девятью маленькими беленькими щеночками. – Если хотите, можете взять одного.

Сперва отец не разрешил Каролине завести собаку, но, видя отчаяние дочери, уступил ее просьбе при условии, что девочка сама будет заботиться о питомице и зарабатывать ей на еду.

Собака оказалась французским пуделем, Каролина назвала ее Мадлен. И поскольку фактически мать и отец у девочки отсутствовали, Мадлен стала спасением для Каролины. Во время практически ежедневных визитов в наш дом Мадлен всегда шла за хозяйкой. Изначально мои родители не слишком-то этому радовались, но Милош полюбил собачку, а Мадлен полюбила Милоша. Он садился на пол, играл ей на скрипке и так хихикал, что мы за животы хватались от смеха. Милош даже научил ее некоторым трюкам. Так Мадлен стала еще одним членом нашей семьи.

У отца было три брата. Один жил в Варшаве, второй – в Кракове, а третий – в Берлине. И все они были успешными. Отец часто ездил в Берлин по делам или просто в гости к старшему брату. Дважды он брал с собой меня. Я мало что помню, только то, что у дяди был огромный дом с красивым садом.

Но я отлично помню, как в 1933 году отец вернулся из Берлина и рассказал нам, что гитлеровцы жгли еврейские книги. Мне было тогда восемь лет, и я спросила:

– А зачем они сжигают еврейские книги? Если они им не нравятся, просто не нужно их читать.

И отец ответил, что это очень хороший вопрос.

Германию все больше охватывали гитлеровские настроения, и отец реже и реже ездил в Берлин – исключительно в тех случаях, когда этого требовали дела. А еще через два года, в декабре 1935, он сообщил нам, что дядя Самуил переезжает в Америку. Согласно Нюрнбергским законам, евреев лишали всех профессиональных лицензий, а дядя мой был уважаемым педиатром, профессором. По Нюрнбергским законам ему запрещалось лечить кого бы то ни было, кроме еврейских детей, запрещалось преподавать в институте. Он мудро решил, что настало время уезжать, и иммигрировал в Америку.

В 1938 году отец в последний раз съездил в Берлин. За две недели до Krystallnacht[2]. Где-то в это же время мы начали замечать растущее в некогда толерантном Хшануве напряжение. Общество стало разделяться, но не на богатых и бедных, а по религиозным верованиям. Нацистская пропаганда просочилась в Польшу, и антисемитизм прочно укоренился по всей стране. Я помню, как люди тыкали в нас пальцем, зажимали носы и приговаривали: «Чесноком воняет».

Поскольку Хшанув находился рядом с немецкой и чехословацкой границей, беженцы из Силезии и Германии через него направлялись дальше на восток со своими пожитками, которые везли на телегах и в повозках. До войны евреи свободно переезжали из Германии, но были вынуждены оставить все свое имущество и заплатить иммиграционный налог. От них мы и узнали о преследованиях евреев в Германии.

С приближением войны нацистская пропаганда усилилась, а наш городок окончательно убедился, что тучи сгущаются. В окрестностях развернулись польские войска. Они расквартировались в армейских бараках из красного кирпича в Освенциме, всего в двадцати километрах от нас. Нет нужды упоминать, что в эти же самые бараки позже согнали тысячи узников-евреев и форт получил название Аушвиц. Отец мой был не дурак. Он предчувствовал самое худшее. Пора было и нам уезжать.

Помню декабрьскую ночь 1938 года, когда отец усадил всю семью за стол и сказал:

– Ханна, нацисты наступают, и от этого деваться некуда. В марте они захватили Австрию. В сентябре захватили половину Чехословакии и скоро будут здесь. Когда пожелают. Их никто не остановит. И они ясно дали понять нашему народу свои намерения. В прошлом месяце, во время Хрустальной ночи, нацисты разгромили и сожгли тысячу синагог и тысячи еврейских магазинов по всей Германии, Австрии, Восточной Пруссии и Судетской области. Тридцать тысяч евреев были арестованы, бóльшую часть отправили в тюрьму Бухенвальд. Германия отпустит их только в том случае, если они смогут подтвердить, что иммигрируют из страны. Они хотят, чтобы мы покинули Европу, Ханна. Не только Германию, а Европу. Мы все. Такие люди, как я, уважаемые офицеры-евреи в немецкой армии, которые верой и правдой служили своей стране, лишены званий и даже гражданства. Пора посмотреть правде в глаза. Мы больше не можем оставаться в Хшануве. Я буду договариваться о переезде.

– Ваша мама была против?

– Она мягко возражала, – улыбнулась Лена. – Тогда были другие времена. Главой семьи был отец. Если он что-то решил, семья обязана была повиноваться. Несколько поколений семьи моей мамы жили в этом городке. Восемьдесят лет назад они открыли семейный магазин. Ей было очень тяжело покидать родные края. Разве она могла прижиться где-то в другом месте?