Мой приказ был исполнен в строжайшем секрете: об этом знали лишь дворцовый палач и я. Потом он принес окровавленный сверток. «Больше не будут голосить», — сказал он, неторопливо разворачивая его. Я посмотрел, что в свертке. Языки плаксивых наложниц походили на соленые свиные, весьма изысканное блюдо. В награду палач получил от меня серебряные слитки с приказом не сообщать о содеянном госпоже Хуанфу ни при каких обстоятельствах. На ее вопрос он должен был ответить, что они откусили себе языки по неосторожности.

Всю ночь мне было не успокоиться. Как и обещал палач, из Холодного дворца не доносилось ни звука. Мертвенную тишину ночи нарушали лишь шелест осеннего ветра, шорох опавших листьев и доносившийся время от времени звон гонга ночного сторожа. Но я ворочался с боку на бок на царском ложе, из головы никак не шли языки, что я приказал вырвать у этих несчастных женщин, и страх сжимал мне сердце. Ни один звук больше не нарушал моего покоя, но заснуть стало еще труднее. Заметив, что я места себе не нахожу, девушка-служанка в ногах моей кровати спросила: «Не желает ли государь облегчиться?» Покачав головой, я стал смотреть в окно на мерцающий свет фонаря и темную синеву ночного неба, а в мозгу мелькали образы печальных женщин в Холодном дворце, которых я лишил возможности плакать. «Почему так тихо? — спросил я служанок. — Так тихо, что не заснуть. Принесите моего сверчка».

Одна из служанок вернулась с моим любимцем в маленькой клетке, и еще много ночей после этого я засыпал под звонкий стрекот чернокрылых сверчков. Однако тревога не оставляла меня: ведь пройдет осень, и с первым же снегопадом сверчки передохнут. Как мне после этого проводить долгие ночи?

Злое деяние, совершенное мною руками дворцового палача, не давало мне покоя — я просто места себе не находил. Я попытался потихоньку узнать, что по этому поводу думают госпожа Хуанфу или главные министры двора, однако, выяснилось, что они и знать ничего не знают. Однажды после царской аудиенции я спросил госпожу Хуанфу, давно ли она была в Холодном дворце, а потом выложил ей, что всем помещенным туда женщинам отрезаны языки. Она долго и любовно смотрела на меня, а потом вздохнула: «Неудивительно, что последние несколько ночей стоит такая мертвая тишина. Что ни ночь, никак не могу заснуть». — «Бабушка, а разве тебе нравилось слушать по ночам, как эти женщины рыдают?» — спросил я. Она лишь как-то двусмысленно улыбнулась: «Раз языки отрезаны, так тому и быть. Но смотри, чтобы слухи об этом не вышли за пределы дворца. Во дворце я уже всех предупредила, что тот, кто проболтается, расстанется со своим языком».

Тут у меня словно камень с души свалился. Бабка прибегла бы к той же форме наказания, что и я, и от понимания этого я почувствовал облегчение и в то же время недоумение. Получается, ничего предосудительного я не совершил. По мнению госпожи Хуанфу, вырвать языки одиннадцати женщинам, заключенным в Холодном дворце, — сущая безделица.

Бронзовый алхимический котел, в котором готовился эликсир бессмертия, по-прежнему стоял в углу зала. Зола под ним уже остыла, но бронза, потерявшая изначальный цвет от прикосновения человеческих пальцев, была еще горячей. Покойный государь принимал эликсир круглый год, а до этого потратил целую кучу золота, выписав во дворец алхимика с далекого острова Пэнлай.[11]И все же пэнлайский эликсир не смог продлить хрупкую и растраченную впустую жизнь упокоившегося властителя. Алхимик скрылся из дворца в ночь перед его кончиной, и это еще раз доказывало, что эликсир, якобы служащий панацеей от всех болезней, гарантирующий долголетие и предотвращающий старость, — простое шарлатанство.

При жизни отца огонь под котлом поддерживал старый и седой дворцовый слуга по имени Сунь Синь. А теперь я смотрел, как он расхаживает перед ним под порывами осеннего ветра, потом наклоняется, чтобы собрать щепки и золу. Всякий раз, когда я проходил мимо котла, он ползал на коленях, с ладонями, полными золы, и бормотал: «Огонь погас, и бедствия скоро обрушатся на царство Се».

Как и все остальные, я знал, что Сунь Синь — сумасшедший. Его хотели выгнать из дворца, но я не позволил. И не только потому, что хорошо к нему относился, мне еще очень нравилось повторять его зловещее заклинание. Я долго смотрел на золу у него в руках — все, что осталось от эликсира. А потом произнес: «Огонь погас, и бедствия скоро обрушатся на царство Се».

Всякий раз, когда вокруг толпились с подобострастными улыбками на лицах министры, чиновники и дворцовые служащие, я думал о старике Сунь Сине с его печальным лицом и полными слез глазами и говорил окружающим: «Что вы улыбаетесь, как дураки? Огонь погас, и бедствия скоро обрушатся на царство Се».

Осенью охотничьи угодья выглядели заброшенными и унылыми; подлесок и дикие травы выросли по колено. То ярко вспыхивали, то пропадали огни костров: их зажгли, чтобы согнать дичь вниз по склону холма в нашу сторону. Долина у подножия Тунчишань наполнилась гарью, в дыму мчались, ища спасения, зайцы, косули и лесные олени, и до меня то и дело доносились жужжание стрел и восторженные возгласы охотников.

Я обожал такую охоту с загонщиками, проводившуюся ежегодно. В этом году в ней принимали участие почти все мужчины из царской семьи, и множество всадников пришпоривали коней, держа наготове луки и стрелы. Сразу за моим чалым пони следовали мои сводные братья. Оглянувшись, я увидел мрачные лица Третьего Принца Дуаньу и его родного брата Дуаньвэня, на которых иногда могли появляться и чванливые ухмылки. За ними, как привязанные, тащились тщедушный Второй Принц Дуаньсюань и бестолковый Четвертый Принц Дуаньмин. Кроме них в моей свите были мой наставник, монах Цзюэкун, и отряд личной стражи в форме из парчи.

На той охоте меня, государя, первый раз пытались убить. Помню, как прямо передо мной, блеснув среди подлеска прекрасной коричневой шкурой, пронесся горный олень. Когда я, пришпорив коня, рванулся в погоню, сзади донесся крик Цзюэкуна: «Берегись — сзади — стрела убийцы!» Я резко обернулся и увидел летящую прямо в меня стрелу с отравленным наконечником. Она чуть-чуть не задела мой шлем с белым плюмажем, и в эту долю секунды всех вокруг прошиб холодный пот.

Я был напуган не меньше остальных. Ко мне молнией подскакал Цзюэкун и, взяв меня в охапку, мгновений перетащил к себе в седло. Еще дрожа от страха, я снял шлем и увидел, что стрела расщепила белоснежное гусиное перо пополам. «Кто пустил эту стрелу? — спросил я Цзюэкуна. — Кто хочет мне зла?» Он ответил не сразу, обшаривая взглядом деревья на горном склоне. «Кто твой враг?» — наконец вымолвил он. «Да, кто мой враг?» — спросил я. «Это уж смекай сам, — улыбнулся он. — Кто сейчас прячется дальше всех от тебя, тот и есть твой враг».

Тут только я сообразил, что никого из моих четырех сводных братьев нигде не видно, и стало ясно, что они скрылись где-то за деревьями. Можно было заподозрить, что такой хладнокровный удар из-за угла мог нанести лишь первый принц Дуаньвэнь, ведь из нас пяти он стреляет лучше всех, и только такой коварный и своенравный тип способен подготовить покушение так, что и комар носу не подточит.