Уехав с матерью и ее новым мужем в Москву, Котов с трудом привыкал к московской школе, поэтому проводил у бабки в Филимонове все праздники и каникулы. Перед приятелями он делал вид, что все прекрасно, но Варька-то знала его как облупленного: только ей Котов мог пожаловаться, до чего трудно ему приходится среди столичных выпендрежников. Варька сочувствовала, хотя иногда и хохотала от души над его рассказами – она была страшно смешливой. Но Игорь не обижался, потому что Варька умела найти смешную сторону в том, что только что казалось ему ужасным, и он тоже начинал смеяться.

Это случилось с ними во время весенних каникул. Всей компанией они до ночи гуляли по Филимонову, долго сидели в парке на веранде и пели под гитару Дона, а потом Котов и Варька застряли в саду – так неохота было расходиться, и скамейка удобная, со спинкой: дед Игоря когда-то притащил ее из того самого парка. Ночь была теплой – жара настала неожиданно, хотя ничего еще толком не распустилось и не расцвело, только вишни. Старая вишня, под которой и стояла скамейка, уже отцветала и осыпала их с Варькой душистыми лепестками при каждом порыве ветра. Игорь покосился на Варвару – она сидела, вытянув ноги и закинув руки за голову, – и спросил:

– Варь, а ты уже целовалась с кем-нибудь?

– Не-а. Вот еще, очень надо! Тут один пытался, но схлопотал!

– Кузяев, что ли?

– Ага! Представляешь, Кузяев?! Бе-э… А ты?

– Я? – Котов хотел было соврать, но вздохнул и признался: – Я тоже… схлопотал.

– Ну?! Так тебе и надо! Что, прямо по физиономии?

– Да нет, словесно…

Варька засмеялась, а Игорь опять скосил глаза на ее вздрагивающую от смеха грудь под тонкой футболкой.

– Варь, а давай… попробуем?

– Чего попробуем?

– Ну… это самое… поцеловаться.

– Что это ты вдруг?!

– Интересно же, как оно! А тебе не интересно, что ли?

Варя вытаращилась на него, но потом пожала печами:

– Ну, давай! – Слегка придвинулась, и некоторое время они смотрели друг на друга, а потом вдруг прыснули и захохотали.

– Да ну тебя, – сквозь смех проговорил Котов. – Такое дело… серьезное… а ты ржешь!

– Ну ладно, ладно, я постараюсь! Давай, целуй! Я глаза закрою, чтоб не смеяться. – И она действительно закрыла глаза, хотя губы все еще улыбались. Игорь поцеловал ее прямо в улыбку. Они довольно быстро вошли во вкус, и Варька, открыв глаза, произнесла:

– Ух ты! Здорово! Мне понравилось! Давай еще!

Они целовались до утра, а потом, когда Котов приехал на все лето…

В один из июльских дней изнемогающая от жары Варя забежала домой переодеться, а Котов машинально пошел за ней следом. Открыл дверь – Варька повернулась к нему: загорелая, гладкая, в одних шортиках, она стояла, прикрываясь футболкой, а потом медленно опустила руки, и Игорь увидел ее юную белую грудь, особенно белую на фоне загорелых плеч – невинные розовые соски так и уставились на него. Он подошел и закрыл дрожащими ладонями это прохладное, нежное, упругое, белое и розовое – ощущение впечаталось в кожу ладоней навсегда…

Чуть не каждую ночь Котов залезал к Варьке в окно, и они до утра познавали друг друга в полутьме ее спальни, с наивным любопытством первооткрывателей исследуя тайны своих тел и идя на поводу у своей новорожденной чувственности. Они ни разу так и не сделали это «по-настоящему» – ума хватило, но маленький зверек, разбуженный ими, постепенно рос, и довольно скоро оказалось, что справиться с ним не так легко.

Но лето кончилось, а вместе с ним кончилось и это юное безумие – они оба словно опомнились. Как дальше справлялась Варька, Котов не представлял, сам он обходился с трудом и в зимние каникулы наконец сделал это «по-настоящему». Он случайно встретил Кузяева, зачем-то потащился с ним к Толяну, у которого собралась компания парней и девиц постарше, и слегка там напился – ну, чуть побольше, чем слегка! В результате он неведомым для себя образом очутился в постели Алки-давалки, жившей в соседнем деревянном бараке.

Сначала Котов даже гордился собой, но утром, вспомнив скрипучую кровать с несвежими простынями, в которой до него наверняка перебывал не один десяток мужиков, он так чудовищно затосковал, что чуть не заплакал. Теперь-то он ясно понимал, как прекрасно это было бы с Варькой. Он вспомнил ее крепкое, словно налитое тело, гладкую кожу, ее юный пыл и застонал: почему, почему он не подождал! Какого черта его туда понесло! Как он будет смотреть Варьке в глаза…

А Варька как раз и явилась:

– Котов, ты что, все спишь, что ли? Во дает! А на лыжах?!

Игорь, избегая встречаться с ней взглядом, пробормотал:

– Да я… это самое… перебрал вчера… с Кузяевым.

– С Кузяевым! Нашел компанию! Давай, давай, шевелись. Смотри, солнце какое!

И Котов зашевелился. День и правда был как по заказу! Синее небо, солнце, легкий морозец. Они сразу встали на лыжи, и Котов забыл о прошедшей ночи – как не бывало. Но оказалось, зря. Они с Варварой приостановились у колодца, дожидаясь Тигру с Доном, которые закричали им из переулка, и тут из ворот вышла с ведрами Алка и сказала, улыбаясь:

– Здравствуй, Игорек!

«Игорек» мгновенно покраснел с ног до головы, а Варька нахмурилась, посмотрела на Котова, на Алку и, резко оттолкнувшись палками, умчалась вперед. Котов рванул было за ней, но не догнал, да и куда ему: Варвара была неизменной чемпионкой всех лыжных соревнований, и не только лыжных, а он вечно плелся в хвосте.

С тех пор между ними образовалось легкое отчуждение: ни Варька ничего не спросила, ни Котов ничего не рассказал, но оба словно отступили на пару шагов – не то что поцеловаться, дотронуться друг до друга стало немыслимо. Когда Котовы после смерти бабушки продали дом, их встречи стали совсем редкими – только на семейных торжествах: и мать, и отец Игоря неизменно приглашали Варьку. Детские забавы остались в прошлом, и когда Котов как-то попытался на прощание поцеловать Варьку в губы, она отстранилась и сказала, смеясь глазами:

– Котов, схлопочешь! Мы уже не маленькие, забыл?

– Да ладно тебе! Мы все те же. Давай сходим куда-нибудь? В выходные?

Варька помрачнела:

– Я не могу. Я должна быть дома.

Тогда он понял только одно: Варька не хочет с ним встречаться.

А потом Котов женился.

И вот теперь развелся. Ну, почти.

Все это Игорь вспоминал, возвращаясь домой с вокзала. Делать ему было совершенно нечего. Теперь Котов уже не понимал, что, собственно, помешало ему поехать с семьей отца в Финку и что мешает встречать Новый год в семье матери. До конца дня Котов жалел себя какой-то сладкой детской жалостью – никто меня не любит, никому я не нужен! – что было совершенной неправдой. И отец звонил ему несколько раз из Элливуори, и мать уговаривала приехать к ним в Крылатское, и обе Катьки забросали эсэмэсками, и Ксюша – ну да, да, Ксюша, он же практически разведенный свободный мужчина, почему бы и не быть Ксюше! – прислала парочку электронных писем, намекая на встречу, и даже жена…