Во время любви она была неподвижна, как кукла, и в этом также было свое очарование и искренность, чего не найдешь у проституток в той же Америке, из которой молодой человек так романтично уехал, добираясь до России через Лифляндию, ставшую недавно Латвийской республикой. Застегнув штаны, он показал девушке на всякий случай, что с мылом делает цивилизованный, пусть и не свободный человек: он трет кусочком туда-сюда, по плечам и животу – туда-сюда, по ногам, бедрам и всему остальному – туда-сюда, туда-сюда… Девушка внимательно наблюдала за его действиями, наморщив лоб. Потом встала с матраца, одернула смятое платье, забрала почти всё мыло и, сделав книксен, ушла. С тех пор он был с ней еще пару раз, но мыла теперь катастрофически не хватало.

На улицах города царила впечатляющая новизна по сравнению со старой Европой. Воздух был сперт и жарок. Мостовая в кратерах от попавших в нее снарядов напоминала Луну. Витрины магазинов были забиты досками крест-накрест, стены болели оспой, потому что их изрешетили пулями. На толкучках покупали гуталин в основном на те же самые купоны. Что делать с таким обилием гуталина и откуда он взялся, никто не знал. Зато повсюду сидели чистильщики обуви, но уже без гуталина. Они обрабатывали ботинки посредством плевка, натирая их до блеска. Молодой человек брезговал обращаться к ним, потому что в слюне могли содержаться болезнетворные бактерии. И когда он увидел заросший лебедой сквер у Большого театра, то сильно заскучал. Он вдруг понял, что красть здесь нечего, ибо всё было украдено задолго до него. Беспризорники, сидевшие в лебеде и обступившие его с криками, напоминали цыган. Он решил рвать когти вглубь свободной дикой страны, надеясь хоть там обнаружить некий рычаг, с помощью которого можно было перевернуть мир и собственную жизнь ради денег и смысла.

Ему повезло, причем повезло дважды. Один из работников Наркоминдела по фамилии Гаев поразил его цветущим видом и розовыми щеками на фоне тотальной бледности всего остального. Молодой человек выследил его однажды в обеденный час. Бодрый Гаев, не подозревая о соглядатае, привел его в обшарпанный дом с безлюдным первым этажом, по которому бегали симпатичные крысы. Зато на втором этаже находился нелегальный частный ресторан. Молодой человек, чувствуя запах настоящего русского борща, только что сваренного, нагло вошел в открытую дверь и показал боязливому громиле, стоящему при входе, веселую американскую купюру потертого достоинства. Его безропотно пропустили вперед, посадили за стол с почти белой скатертью и тут же налили густой свекольной жидкости на мясном бульоне, положив рядом с тарелкой горячий пирожок с капустой.

Но второе везение было еще грандиозней. Начальник англо-американского отдела Наркомата внешней торговли Григорий Вайнштейн шепнул однажды в коридоре, что на Урал отправляется поезд с группой иностранных наблюдателей под предводительством социалиста Людвига Мартенса. Наблюдатели должны были выяснить два вопроса: чем можно помочь голодающим уральским рабочим и есть ли в России полная и окончательная свобода. Молодой человек знал заранее оба ответа: голодающим рабочим помочь нельзя ничем, а окончательная свобода в России переливается через край. Но все-таки поехал вместе с наблюдателями, на этот раз в мягком вагоне с электрическим светом, потому что хотел наладить необходимые связи и вообще показать себя молодцом.

В Екатеринбурге дети с опухшими животами и провалившимися глазницами стучали в окно поезда с романтичным требованием дать поесть. Молодой человек выбросил им кусок булки, и они растерзали хлеб, как собаки, давя друг друга. Рабочие на митинге стояли угрюмой черной стеной и кричать революционные лозунги отказались. Зато, увидев брошенный асбестовый рудник, оставшийся здесь еще с царских времен, молодой человек вдруг почувствовал вдохновение. Он дал понять Мартенсу, что организует несколько пароходов с зерном для Советской России в обмен на возможность концессии, связанной с понравившимся ему рудником. В США один бушель зерна на бирже давали за один доллар. В двадцать первом году эта несвободная и отсталая по сравнению с Советской Россией страна разбухала от обилия собранной пшеницы, с нею не знали, что делать, куда девать, и молодой человек сказал, что жертвует одним миллионом долларов своих личных сбережений для того, чтобы уральские рабочие русского происхождения поели наконец американского хлеба. Миллиона у него не было. Он связался по телеграфу с маленькой фирмой в Нью-Йорке «Эплайд драг энд кемикл», с которой у него были особые, приватные отношения, нарушавшие уголовное законодательство штата. Ее президент Альфред Ван Хорн ответил, что миллиона у него тоже нет, но он попробует занять, раз дело пахнет асбестом в не обремененной законодательными условностями стране.

Но это стало уже неважно, будет миллион или нет. Узнав о неслыханной щедрости молодого человека, Людвиг Мартенс прослезился и тут же отослал телеграмму задумчивому Председателю Совнаркома: «У нас есть замечательный американец, который хочет накормить голодающих пятью хлебами. Что с ним делать?» Ответ пришел из канцелярии Совнаркома незамедлительно: «Пошлите его к чертовой матери». Мартенс засомневался. Он не хотел посылать никого к чертовой матери, он вообще ничего не хотел, а хотел, пожалуй, только одного: снова забраться в мягкий вагон и укатить с голодного Урала, например, в полуголодный Китай. Однако следующая телеграмма, присланная из Москвы, всё поставила на свои места: «Давайте этого субчика сюда. В. Ленин».

И молодой человек почувствовал: свершилось! И если даже «Эплайд драг энд кемикл» всё завалит, то это не имеет большого значения. Его вызывает в Москву сам Председатель Совнаркома, а это значит… Бог знает, что это значит. От одного предположения мозг отделялся от головы и парил в небе курчавым подозрительным облаком.

Они возвратились с Урала в конце августа и поняли: в Москве что-то произошло. Конструктор революционной свободы вынул очередную идею из своей задумчивой головы и предложил такое, от чего подкашивались ноги и сердце начинало выбивать неистовый ресторанный степ. Забитые витрины исчезали на глазах. На улицах появились люди, а не одни только бандиты и беспризорники. Веселые трамваи, по-прежнему бесплатные, были переполнены оживленным народом. Лебеду перед Большим театром скосили, весь город просыпался, как воскрешенный Лазарь. И когда молодой человек обнаружил в одном из открывшихся магазинов дорогое французское вино, то чуть не упал в обморок от удивления и, опершись о фонарный столб, спросил у безъязыкого пространства: “What is it?” «нэп, – ответило ему безъязыкое пространство устами подтянутого гражданина в кожанке, который, по-видимому, знал английский. – Наш Старик придумал и воплотил». «Но это же отступление от революционной свободы», – мысленно заметил молодой человек. «Полное отступление, – согласилась с ним кожанка. – И он за это ответит».

Молодой человек обрадовался и огорчился одновременно. Обрадовался, оттого что придет в свою гостиницу с бутылкой добротного вина. А огорчился как раз из-за стеснения свободы. Это свобода, посулившая ему своим хаосом миллионы, теперь оборачивалась какой-нибудь сотней тысяч долларов, а это, как ни крути, в десять раз меньше ожидаемого минимума. Однако гостиница «Савой» успокоила, как любимая и надоевшая жена. В ней всё осталось по-старому. Клопы были те же. Отсутствие холодной воды вдохновляло. Уборщица ходила по-прежнему голодной и готовой на всё. И молодой человек почувствовал прилив прежнего оптимизма: нет, потеряно далеко не всё, еще можно что-то придумать, соблазнить Старика-председателя, провернуть концессию, оприходовать антиквариат, оставшийся в музеях, и возвратиться в Америку, чихая на любое уголовное законодательство.