– Мастопатия, – вынес диагноз Рудольф Валентинович, равнодушно поглядев в окно.

– Это смертельно?

– Не сомневайтесь, – сказал хирург.

– И что же мне теперь делать?

– Есть одно верное средство. Идите за мной.

Он открыл дверь в маленькую комнату.

– Вот этот старик – мой отец. Он еще дышит, но скоро, наверное, перестанет. Обмойте его пролежни, постирайте простыни, накормите. Картошку чистить умеете?

Девица отрицательно мотнула головой.

– А макароны сварить можете?

Она снова мотнула головой.

– Почему?

– Это трудно, – ответила девушка. – Нужно ведь воду налить, реально…

– Да, – согласился Белецкий. – Реально работать невыносимо. Что же вы тогда можете?

– Ничего, – призналась девушка.

– Ответ принят, – смирился Рудик. – Вот это называется яблоко. – И он показал ей зеленое «семеренко». -А вот это – терка. И трите. Туда-сюда, туда-сюда…

Девица машинально повторила показанное ей движение. Из терки брызнула на тарелку прозрачная жидкость.

– Это картошка. Очистите ее от кожуры. Кладите в кипящую воду и ждите дальнейшего размягчения.

– И что потом?

– А потом – полное исцеление, – ответил врач. – Это – новейшая терапия, известная еще со времен праведного Ноя. Не сомневайтесь… – он легонько хлопнул ее по бедру, – в праведном Ное, во всяком случае…

Ему вдруг показалось, что люстра над головой как-то странно дернулась, встав по отношению к полу не перпендикулярно, а зависнув под острым углом…

Белецкий равнодушно про себя отметил, что, по-видимому, сходит с ума.

3

Поднималась сухая буря. Со стороны степи налетело горячее дыхание поверженного Голиафа, от которого холодело внутри. Ветер был такой силы, что старые пистолеты на бензоколонке дрожали и лязгали на своих искусанных шлангах. Бился кусочек шифера, отлетевший с крыши, и за рваные шиферные крылья, оживавшие в непогоду, один казахский поэт назвал этот город Шиферодвинском.

Рудольф Валентинович запахнул воротник пиджака и, прижимая его рукой, чтоб из него не выпорхнуло холодное сердце, обогнул здание бензоколонки, зайдя с торца туда, где располагался морально-нравственный роуминг перепиленного пополам экзекутора.

Вывеска над конторой была снята. Дверь, как в эвакуацию, оказалась заколоченной.

Рудик поглядел в просвет между досками. Он увидал пустую комнату и клетку, в которой совсем недавно сидела мятежная Гиневра. На письменном столе были разбросаны бумаги. Из телефонной розетки торчал обрывок кабеля.

Сзади раздался мужественный скрежет советского мотора. Хирург оглянулся. К бензоколонке подкатила непотопляемая «копейка», продавленная, ржавая и вечно живая назло европейскому автопрому.

– Бензин есть, начальник? – спросил у него водитель, высунувшись в окно.

– А его здесь отродясь не было… – Рудольф зачем-то снял заправочный пистолет, направив себе в висок.

– Тогда чего ты здесь стережешь?

Белецкий пожал плечами.

– Иди домой, – посоветовал ему водитель. – Сейсмологами предсказано землетрясение в Казахстане. Наверное, и до нас докатится.

– Когда?

– А я почем знаю? Может быть, завтра…

– Довезешь до частного сектора? – попросил его Рудик, бросив пистолет и заставив его качаться на резиновой кишке.

– Садись. – Шофер неохотно открыл дверцу своей «копейки».

Он не любил подвозить незнакомых людей до частного сектора. И до общественного тоже не любил. Он не знал Белецкого как профессионала, потому что в Крещение сидел в ледяной проруби единственного в городе пресного котлована и никогда не болел. Внук же, наоборот, когда его насильно загоняли в зимнюю воду, чихал и кашлял.

Машина взревела, как самолет, и со скоростью насекомого полетела, оступаясь, в частный сектор.

– Чем занимаешься? – поинтересовался шофер, чтобы скрасить недлинный путь.

– Людей разрезаю, – ответил хирург и тем самым прервал дальнейшие вопросы.

Дорога прошла в молчании. У Лидкиного дома испуганный шофер сам открыл ему дверь и даже не попросил положенного ему полтинника.

Ветер здесь дул тише. Белецкий обратил внимание, что шавочка Дериглазовой, трусливая и субтильная, стоит у своей конуры и истошно лает, не решаясь в нее вползти. Рудольф Валентинович не осмыслил сего явления в голове, не произвел синтеза внешне разорванных друг с другом событий и, взойдя на крыльцо, постучал в дверь дома.

– Кто там? – тревожно спросил из-за закрытой двери сын Лидки.

– Это дядя Рудик. А мама дома?

– Мамы теперь нету, – сказал маленький Леша, по-прежнему не открывая двери.

– Где ж она?

– А у тебя конфета есть? – осведомился малыш. – С косточкой…

Голос его задрожал от слабой надежды.

Белецкий задумался, но потом понял, что мальчик имеет в виду. Полез в карман пиджака и вынул из него конфету «Рафаэлло» в полупрозрачной обертке, которые часто таскал с собой, потому что ему их дарили. Лешка приоткрыл дверь, наблюдая за действиями гостя. Жадно содрал обертку и запихнул деликатес в рот, закашлявшись и словно боясь, что конфету у него отнимут.

– Она в конуре, – сказал он, раскусывая орех.

– Не понял.

– Моя мама теперь в конуре живет, – объяснил мальчик.

Рудольф Валентинович пожал плечами, потому что был ко всему готов. Спустился с крыльца и, осторожно подойдя к будке, постучал по крыше кулаком. Собака, стоявшая рядом, перестала лаять и тоскливо посмотрела в глаза хирурга.

– Оставьте меня, ради бога, в покое! – раздался из конуры истеричный голос не слишком дорогого человека.

– Это ты, что ли, Лид?.. – пробормотал Рудольф как можно более удивленно.

Наклонился и заглянул в круглое отверстие. Там в темноте он заметил скрюченную фигуру, которая лежала на боку, поджав острые колени.

– И как тебе здесь… не дует? – нашел он с трудом подходящие слова.

Рудольф Валентинович имел в виду, конечно же, погоду, которая с каждым часом наливалась гневом и грозилась жахнуть кулаком по столу.

– Шел бы ты отсюда, – сказала ему душевно Лидка. – Ни видеть, ни слышать тебя не могу.

– И я себя тоже, – согласился с ней Рудольф.

Он сел на землю и прислонил спину к деревянной будке. Шавочка подлезла к нему и начала униженно лизать правую руку.

– По-моему, мы раскисли, – пробормотал Белецкий задумчиво. – Ты не находишь?

– Это ты раскис. А я раскисать не собираюсь, – злобно сказала ему Лидка.