Самурай глубоко вздохнул. Вытянул для равновесия руку с мечом и едва не бегом помчался по нависшему над бездной стволу. Гибкий бамбук опасно прогибался под ногами, на середине стало совсем скверно. На миг Кадзэ потерял равновесие, замахал руками, балансируя над огромной высотой и уже поджидавшими жертву острыми камнями на дне… Надобно собраться, подчинить тело воле и разуму, заставить себя твердо встать на ноги — как в переносном, так и в прямом смысле. Главное — идти по этому хрупкому мостику совершенно прямо. Эх, был бы он сейчас босиком! Не скользили бы по гладкому бамбуку проклятые сандалии! Но худо-бедно, все ж таки до противоположного конца ствола он добрался. Спрыгнул на землю и тотчас, не переводя дыхания, стремительно-небрежным движением перерубил свой тонкий мостик. Обломки ствола обрушились в пропасть. Славно. По крайней мере теперь никому, будь он хоть трижды бесстрашен, ловок или глуп, не перебраться вслед за ним с той стороны обрыва. А он теперь — на стороне другой, тоже, кстати сказать, обильно поросшей бамбуком. Удобное укрытие.

А что же преследователи Кадзэ? Они, разумеется, тоже добежали до обрыва, но, преотлично зная о его существовании, заблаговременно замедлили шаг, так что не свалился ни один. Посидели над пропастью, свесив пятки, посмотрели вниз — а ну как удастся обнаружить на дне пропасти тело самурая, насмерть разбившегося? Ничего такого, конечно, не нашли. Поизумлялись, головами покачали, а после сошлись на том, что воин, верно, еще в роще бамбуковой от них чудом каким-то ускользнул. Развернулись да пошли прочь, решив свой собственный поисковый отряд сформировать — выследить исчезнувшего беглеца.

Они обшаривали заросли на той стороне пропасти, а Кадзэ брел, параллельно обрыву, по этой. Все искал место, откуда назад можно будет перепрыгнуть или перелезть. Очень уж ему стрелу, которую разбойник из засады в него отправил, рассмотреть хотелось. Всяко больше, чем от бандитов как можно дальше удрать!

Искал он долго, но наконец нашел все же место, где пропасть казалась не столь глубока — спустившись с одного края обрыва, сильный человек вполне мог подняться вверх по другому. Легким такой путь и шутник завзятый не назвал бы. Когда Кадзэ добрался до места засады, солнце уже изрядно к горизонту клонилось. Шел он осторожно, крадучись, прислушивался тщательно — как бы еще в какую-нибудь ловушку не угодить! Добравшись до дерева, где утром остановился испить воды, решил на всякий случай на несколько минут схорониться за ствол, а то мало ли что… И верно, как оказалось, решил!

Из леса донеслись голоса. Похоже, спорили двое. И чем ближе к месту засады, тем горячее спорили, вот-вот за грудки друг друга схватят.

— Но он слинял! Смылся!

— И что с того? Уговор есть уговор!

— Я тебе ни за что платить не намерен!

— Послушайте, послушайте! Я свою часть сделки выполнил, а вы извольте заплатить!

— Ни хрена я тебе, гаду, не дам!

— Но мы договорились! Уговор есть уговор!

— Да с какого перепою мне тебе…

— А дальнейших услуг от меня небось хотите?

— Чтоб тебе сдохнуть… ладно, плачу половину.

— Ну уж нет. Все целиком!

— Половину — и спасибо скажи!

— Две трети!

— Ладно. Подавись.

— Ну вот и чудненько!

Из лесу мячиком выкатился Нагато. Остановился. Следом за ним этак неторопливо вышел огромный человек — могучие руки, изрядное брюхо, а плечи и грудь — сплошь в многоцветье разбойничьих татуировок. На ходу он отвязывал кошель, сбоку подвешенный к тесьме набедренной повязки, составлявшей все его одеяние. Нагато все еще держал в руках лук и стрелы, полуголый его спутник был вооружен копьем. Остановившись, татуированный вонзил копье в землю. Расстегнул кошель. И принялся отсчитывать в подставленные ладони Нагато золотые монеты, весело позванивавшие друг о друга.

Понятно. Значит, предатель — все-таки судья. Что и следовало ожидать. Кадзэ не был ни оскорблен, ни даже удивлен. В нынешние скорбные времена доверять и брату-то родному нельзя, а уж такому ничтожеству, как Нагато, пожалуй, и круглый дурак бы доверяться не стал. Но вот на что и верно отвратительно, невозможно смотреть было, — так это на позор самурая, ведущего себя подобно жадному торговцу. Как он вокруг этого простолюдина-бандита бегал, как деньги его грязные обнюхивал — ровно пес дворовый вокруг сучки течной носился!

Наконец деньги перешли из бандитского кошеля в судейские руки. Татуированный сказал хрипловато:

— Ладно, пойду я. Надо парней моих сыскать. Коли не скажу им бросить это дело — они ж за самураем тем проклятым, шлюхиным сыном, всю ночь гоняться будут. А не хватит ума гаду убраться отсюда подобру-поздорову — что ж, не нынче, так завтра его прижмем.

Сказал, развернулся и пошел, не оглядываясь, прочь — через лес, в направлении бамбуковых зарослей.

Судья постоял немного, провожая вольного молодца взглядом. Потом снова тщательно пересчитал полученные монеты. Вынул из рукава тряпицу, аккуратно завернул в нее деньги и засунул за пояс, аккурат рядом с рукоятями двух самурайских мечей. Подошел к дереву, на корень коего несколько часов назад присел передохнуть Кадзэ, и принялся вытаскивать застрявшую в стволе стрелу. Та засела глубоко, — запросто не вытянешь. Особой сноровки у господина судьи не наблюдалось, кончилось, короче, тем, что Кадзэ услышал громкий треск — переломилась стрела надвое.

— Чтоб тебя демоны взяли, проклятая! — бросил толстяк с сердцем. Швырнул обломленное древко наземь и тоже ушел в лес, оставив Кадзэ в долгожданном одиночестве.

Кадзэ, коего терпением боги не обидели, подождал немного — ну как еще гостей незваных принесет? И лишь потом направился к дереву. Сначала увидел в траве флягу из-под воды, которую уронил, откатываясь от стрелы. Флягу поднял. Он ведь ее в доме Дзиро позаимствовал, надобно будет вернуть угольщику. А после отломленное древко, брошенное судьей, в руки взял и долго, задумчиво его разглядывал.

Много имен у любви.

В глуши же темных лесов

Ей имя — молчанье.

На следующий день Кадзэ первым делом в зал суда отправился — навестить беднягу Дзиро, все так же томившегося в клетке. Прошлым вечером он этак бодренько поведал Манасэ — мол, обычные поиски лагеря бандитского ни к чему не привели, видимо, необходимо будет другую стратегию избрать — похитрее. Нагато, тоже на встрече присутствовавший, так, несчастный, и извертелся весь — все ждал, когда же Кадзэ про засаду лесную упомянет? Не дождался. Вместо этого Кадзэ вступил с князем в долгий, отвлеченный спор о том, какой из стилей поэтических приятнее для слуха и утешительнее для сердца — хайку трехстрочная или старинная пятистрочная танка? Вот тут Манасэ наконец-то себя в родной стихии почувствовал, тотчас скучать перестал, живо принялся собственные доводы приводить — и затянулась беседа о поэзии на несколько часов. В течение всего времени Нагато, согласно правилам этикета, пришлось сидеть, выпрямив спину и поджав под себя ноги, всем своим немалым весом навалившись на колени и вывернутые пятки. Вскоре ему так худо стало — не знал, каким богам молиться и каких демонов заклинать, лишь бы совершенно непонятный ему разговор поскорее закончился! И что же? Всякий раз, когда спор начинал несколько затухать, проклятый ронин, чтоб ему сдохнуть в муках, приводил очередной тонкий довод — а одержимый поэзией Манасэ закатывал длиннющую речь, дабы этот довод парировать! Скольких смертей пожелал мысленно ронину судья в тот вечер — не счесть. Но хуже боли в затекших ногах и спине терзали толстяка два вопроса: какого беса самураю понадобилось именно нынче втягивать светлейшего в длинный спор о поэзии и какого дьявола он ни словом не упомянул о засаде?! К концу же приятной беседы Нагато еле на ноги подняться смог, домой чуть не на четвереньках приплелся…