знаю, вожусь с себе подобными эмигрантами. Я глухонемой, наделенный острым зрением и компенсирующий семантический голод воображением. Это не жизнь, конечно, но для писателя моего склада это не так уж плохо. Как сказал Андрей Битов, одни живут, другие пишут. Так что предоставляю Вам решать, насколько моя Германия – сон, а насколько – явь. Если же говорить о моем отношении к этой стране (то есть об отношении еврея к Германии), то Германия подобна жизненно важному органу, не знаю какому – сердцу, печени, легким, – без которого наше существование невозможно. Когда у человека порок сердца, требуется хирургическое вмешательство. Сегодня пациент выздоровел.

– Роль музыки в книге огромна. Создается впечатление, что европейская культура, да и история, для Вас замешаны на музыке.

– Та музыка, которая, согласно Пушкину, уступает лишь «одной любви», есть порождение христианства. Я буду неприлично краток и несколько упрощу ситуацию. В европейской музыке нашла свое абсолютное выражение идея отпущения греха через разрешение диссонанса в консонанс. Тоника – субдоминанта – доминанта – тоника – формула спасения души. Такая музыка, просуществовав несколько веков, прекратила свое существование. Я ее вечный пленник.

– Можно ли считать авторские примечания в конце книги частью самого произведения, еще одним ее художественным пластом?

– Роман писался в 1988 году. Ко второму изданию (1995 год) я написал примечания: многое ускользало от читательского понимания – отчасти потому, что для живших в России западные реалии все еще оставались непонятными (теперь это уже не так), но также требовались некоторые разъяснения и безотносительно к местожительству читателя. В ходе написания примечаний я понял, что даже в них автор не должен говорить о Кунце как о вымышленном персонаже. Это как бы деликатная тема, которую надо обходить стороной. У примечаний сразу появилось двойное дно, что не могло не привнести элемент игры. К тому же любой текст для меня – художественный, поскольку прежде всего я оцениваю его стилистически.

– Французский читатель сталкивается в Вашей книге с ломкой привычных клише. В какой мере этим обусловлена фактура текста?

– Чтобы сознательно восставать против клише, надо их знать. Я, читающий только по-русски, в конце восьмидесятых, когда писалась книга, не имел о них ни малейшего понятия. Недаром я не мог понять причину столь неприязненной реакции на свой роман в немецких издательствах – как если б я нанес личную обиду читавшим его редактриссам. Ведь я впервые услышал выражение «политкорректность» в середине девяностых, от сына-гимназиста, который должен был об этом что-то писать. Помню, я тогда решил, что речь идет о нравственности в политике. В русском мире, включая эмигрантский, до конца советской власти очень многих понятий не существовало.

Что до фактуры текста, то я вынужден был пользоваться лишь косвенной речью: в общении на чужом языке не существует прямой речи. В книге эмиграция определяется в первую очередь как неизбежный уход из прямой речи в косвенную. Я реалист в том смысле, что имитирую реальность, правдоподобие – важнейший эстетический критерий. Девятая глава Аристотелевой «Поэтики» начинается словами: «Задача поэта говорить не о том, что было, но о том, что могло бы быть».

– Когда читаешь Ваши книги, возникает отчетливое впечатление, что эстетика для Вас первична…

– Мой выбор, примат эстетического над этическим, парадоксальным образом сделан во имя «всеобщей порядочности» (Оруэлл). Я дерзну процитировать себя самого: «Совершенство формы есть залог нравственного совершенства». В эстетике невозможно предательство, эстетика – это гвардия, которая умирает, но не сдается – в отличие от этики, которая легко приноравливается к требованиям момента и может себя убедить в чем угодно. Мой эстетизм питается нравственным чувством: как известно, красота спасет мир.

– Как русский писатель Вы сформировались в эмиграции. Могли бы Вы как-то охарактеризовать этот феномен?

– Я эмигрировал рано – двадцати четырех лет. Но не только по этой причине как писатель я сложился в эмиграции. Как русский писатель я был обречен стать эмигрантом. Я вырос в городе мертвых, который назывался диким словом «Ленинград». Москва после революции в качестве советской столицы дышала полной грудью, насыщалась новой культурой – розовощекая, активная. Ленинград был саркофагом Петербурга, это была жизнь после смерти. Я пишу на мертвом языке, верней, на языке мертвых. Москвич не может быть эмигрантом, даже эмигрировав, родившийся в Ленинграде, наоборот, становится эмигрантом, даже никуда не уезжая. Советский Союз культурно не является продолжением России, по крайней мере, ее непосредственным продолжением. Это совсем другая страна, совсем другое общество, формировавшее своих советских (или антисоветских) писателей. Причем сами они это прекрасно понимали и оттого испытывали чудовищный комплекс неполноценности, который творчески деструктивен в условиях несвободы – именно в условиях несвободы, я это подчеркиваю, поскольку в иных условиях может оказаться благотворным. Меня, эмигранта, изначально во времени, а далее и в пространстве, миновала чаша сия, боюсь, я никогда не узнаю, как сладко в аду всем вместе поджариваться на одной сковороде.

Примечания

1

Мне воздастся (за тебя).

2

Коэны (Аарониды) – священнический род.

3

Синедрион – высший религиозно-законодательный орган в Иерусалиме.

4

По преданию, Сарра родила Исаака в девяносто лет.

5

«Он обращён к земле, из которой сотворён, а она обращена к месту, из которого сотворена» (то есть женщина создана из ребра мужчины). Вавилонский Талмуд. «Нида» («Удаленная, ибо нечиста»).

6

«Переверни стол». Вавилонский Талмуд, «Недарим» («Обеты»). («И сказал рабби Йоханан бен Дахабай: «Безрукие дети почему родятся? Потому что родители переворачивают стол».)

7

Выбор имени новорожденного обыкновенно принадлежал матери. Впрочем, у ааронидов первенцу давалось имя деда.

8

Перевод В. Брайнина-Пассека.

9

У царевича Авессалома (Авшалома) были необычайной длины волосы. После неудачной попытки свергнуть своего отца, царя Давида, он пытался спастись бегством. В Библии говорится: «Он был на муле. Когда мул с ним вбежал под ветви большого дуба, то Авессалом запутался волосами своими в ветвях дуба и повис между небом и землею, а мул, бывший под ним, убежал». Авессалом был убит вопреки приказу царя Давида «сберечь ему отрока Авессалома». Чадолюбивый Давид оплакивал смерть умышлявшего против него сына.

10

«Слушай, Израиль» («Слушай, Израиль, Господь Бог наш есть Господь единый»).

11