обстояло довольно жалко – к счастью. Музыка испепеляет поэзию, как Зевс – Семелу). Но даже этого было достаточно, чтобы понять: фальшивый обратный адрес – не прием. И не средство. Он сама цель – и лишь потом уже, как это водится, немножко средство (орудийная отдача). Причиною – так мне казалось – экзистенциальная претензия видеть в себе, советском писателе, русского писателя. Экзистенциальная, ибо в глазах человека сталинской эпохи великий советский писатель – оксюморон, а масштаб Пастернака требовал от него внешней адекватности. Но чем настойчивей была эта претензия, тем «претенциозней» она выглядела, входя в противоречие с пастернаковским тоном – тоном «само собою разумеющейся правды», призывающей в свидетельницы свою сестру – природу. Подбирая ключ к «Доктору Живаго», я даже пытался отыскать его в мастерской московских концептуалистов – их влечение к сталинскому искусству тоже экзистенциально, обязательное ношение кавычек им в тягость, как ношение желтой звезды. Но им без кавычек – нельзя.

Чтобы в советское время быть русским писателем (непременное условие величия), надо стать из еврея русским человеком. Солженицын в своей курьезной книге «Двести лет вместе» всемилостивейше даровал Пастернаку право считаться русским. Но еврею прекратить быть евреем так же трудно, как художнику прекратить быть художником. И когда то и другое, соединенное в одном человеке, почему-то, пусть даже по недоразумению, видится взаимоисключающим, тогда-то и затевается бой с собственным еврейством. Кстати сказать, нееврею стать евреем гораздо легче, чем наоборот, равно как принять художнический сан проще, чем сложить его с себя – признать, что исписался.

Начало эмансипации евреев в Европе положил Мозес Мендельсон, провозгласивший: «Дома ты еврей, на улице ты человек». Сам Мендельсон, прототип Лессингова Натана, еще носил кипу, его внук Феликс Мендельсон-Бартольди в подтверждение того, что за эмансипацией неизбежно последует ассимиляция, уже крещен. Крещение, по крылатому выражению Гейне, – «входной билет в европейскую культуру». Входные билеты стоят дешево, потому публика валила валом. Каждый подавал каждому пример, что психологически упрощало и без того необременительную водную процедуру, а не чем иным, как «крещением в Рейне» это быть не могло.

В Австро-Венгрии, отягощенной славянскими землями, евреи не поспевали за своими просвещенными соплеменниками в Германии. К тому же местечковые евреи славятся своей водобоязнью. «Снова пейсах, снова в баню», – один хасид другому. Но тот же Фрейд, который приводит этот анекдот («Остроумие и его отношение к бессознательному»), тот же Малер и многие-многие еще, родившиеся в патриархальной еврейской глуши, окончили свои дни в столицах Европы.

– Если не в Освенциме, – так и тянет кто-то за язык, но нет, я этого не говорил, об этом еще никто ничего не знает, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Холокост путает карты всем: и еврею, который «ведет себя на улице как человек»; и умиленному этим зрелищем аболиционисту (воспользуемся термином времен войны Севера и Юга); и традиционному европейскому антисемиту, вынужденному теперь порвать со старой доброй традицией; и Пастернаку, который настолько не принимал в расчет, кто́ он, что чуть ли не дожидался немцев – Быков прямо об этом не говорит, но подводит читателя к этой мысли; и даже, что самое невероятное, коменданту Освенцима Хессу, перед повешением оплакивавшему не себя, но дискредитированную нацистами (так!) идею спасения мира от евреев. Только сионизм мог торжествовать победу – пиррову в кубе. До шестидесятых, до процесса Эйхмана, восприятие Холокоста в Израиле было болезненно двойственным: так им, баранам, и надо. И стояло за этим: так нам, баранам, и надо. Еще в семидесятых я слышал: «Ненавижу идиш. На идиш говорили бараны, которых вели на убой».

Нет, оставим Холокост за кадром. Еврейский вопрос и без того щекотлив настолько, что само намерение решить его отныне квалифицируется как преступное намерение. Антисемитизм перелицован на «левую сторону»: он прерогатива левых. Еврейского вопроса нет и не было. Доказано, что в строго научном смысле слова еврейской расы не существует. И считать по-другому – преступное заблуждение. Согласно последним наиполиткорректнейшим изысканиям, понятие расы в принципе антинаучно. Человеческие общности складываются по языковому, территориальному, культурно-историческому признаку. Их нельзя смешивать с конфессиями: одни веруют в Магомета, другие в Христа, третьи в Моисея, четвертые в Будду. Соответственно, никаких евреев нет – есть французы Моисеева закона, есть немцы Моисеева закона. Я, например, русский Моисеева закона. Что до Израиля, то там восемьдесят процентов населения нерелигиозны, а родных языков – по числу стран исхода.

Некий профессор антропологии в Тюбингене спросил у заезжего лектора, специалиста по русскому еврейству: как в Российской империи отличали эмансипированного еврея от нееврея? Вместо того чтобы ответить: «Так же, как и в Германии», гастролер растерялся. За него ответил студент-переводчик, бывший, что называется, «в теме»: «Бьют не по паспорту, а по морде». Вскоре одна университетская дама попеняла мне за то, что я воспитал сына-расиста.

Другой ученый муж, из рода коэнов, на мою реплику: «Эмиль, да вы антисемит!» – отшутился: «Антисемитизм – чувство общечеловеческое, а я такой же человек, как и все». В этой шутке «доля шутки» была минимальной: профессор презирал свою жмеринскую родню, окопавшуюся в Израиле, – тех, кого Пастернак называл «жидоба». Это не помешало ему отказать Льву Лосеву, искавшему, кто бы засвидетельствовал в академическом мире, что он, Лев Лосев, не антисемит, в чем его громогласно обвинили (неофит политкорректности с радиостанции «Свобода» возмутился одной его стихотворной строкой, не помню уже какой). «Да, это антисемитизм», – сказал мне потомок коэнов. После этого мы раззнакомились.

В связи с «Годом России во Франции» тема антисемитизма у Пастернака поднималась в Сорбонне на ежегодном еврейском фестивале, а недавно «Новель обсерватер» писала о «цветаевском антисемитизме», который сродни селиновскому. Новообращенные юдофилы и примкнувшие к ним из числа тех, кто только и ждет, к кому бы примкнуть, ужасно напоминают мне негритянскую общественность, на первых порах возмущавшуюся оперой «Порги и Бесс»: нас опорочили. Потом сообразили… Увы, эстетическая несостоятельность компенсируется «активной общественной позицией». Посредственности зарабатывают себе «на имя» тем, что становятся знаменосцами очередного идеологического поветрия.

Для Льва Лосева, университетского человека по ту сторону океана, попасть в черный список по антисемитской линии было даже посерьезней, чем можно себе вообразить, живя в Европе. Американцы – идеалисты, а идеалист в гневе страшен. И то, что «Лев Лосев» снабжено изобличающими скобками «Лев Лифшиц», их вряд ли бы остановило. Во-первых, евреев не существует, Мандельштам – русский поэт лютеранского вероисповедания, а Лосев – русский поэт неустановленного вероисповедания. А во-вторых, антисемитизм – чувство общечеловеческое, и отказывать еврею в праве на него есть скрытая форма антисемитизма.