Впрочем, он бывал в Фальстербу и до школьной экскурсии. Однажды летом мать с отцом работали в отеле «Фальстербугорден», он – сторожем, она – официанткой. Вскоре отец их бросил, и они остались с матерью одни.

Зал, в котором он сидел сейчас, выглядел стильно. Средь бела дня на столах горели восковые свечи, спинки стульев были изящно изогнуты, а длинные светлые волосы официантки собраны на затылке в хвост.

Она приветливо ему улыбалась.

Снаружи они устроили переход для гусей, чтобы те реже попадали под колеса машин.

Он не понимал столь трогательной заботы о птице, которую в ноябре ощиплют и подадут к столу в соусе из ее собственной крови.

Он не любил гусей.

Но обложки каталогов, стопкой лежавших возле его кофейной чашки, украшало изображение этой птицы, помещенное рядом с портретом Лизен Карлберг.

Он преследовал ее уже несколько дней, караулил возле дома в Хелльвикене: три этажа, окна от потолка до пола и вид на Эресунд. По утрам она выезжала оттуда на «мини-купере» – машине, которую раньше называли «собачьей конурой», – в свою галерею в Сканёре или в Мальмё, за шмотками, едой либо по банковским делам. Такая же длинноногая, в клацающих сандалетах на высоких каблуках и коротких платьях. Живущая беззаботной жизнью, которую ему предстояло у нее отнять.

Он даже звонил ей. Однажды утром, когда она села за руль. Он видел, как она взяла мобильник и посмотрела на дисплей.

– Лизен.

Он прокашлялся.

– Это Лизен, с кем я говорю?

– Простите, – пробормотал он. – Я, кажется, ошибся.

– Ничего, – ответила она. – С кем не бывает! Приятного дня.

Она отложила телефон, завела свою новенькую «конуру» и проехала совсем рядом с ним. Она не замечала его, когда разъезжала в «БМВ» по Копенгагену, не увидела и сейчас.

У нее был мягкий голос и приятный выговор, какой еще называют благородным сконским. Поначалу это его даже смутило, потому что не соответствовало тому образу, который уже нарисовало его воображение.

В тот вечер он все для себя решил. Сам съездил за город и срезал несколько березовых прутьев, положил их отмачиваться в продолговатый таз с подсоленной водой, чтобы больнее жгло, и затаился возле ее дома.

Но все оказалось напрасно: жалюзи оставались опущенными, «мини-купер» не показывался, она так и не объявилась.

Тогда он направился в галерею и долго разглядывал выставленные там картины Рагнара Глада.

Элегантная дама лет сорока встала из-за стола и спросила, не нужна ли помощь.

– А сама галерист сегодня будет? – поинтересовался он.

Он сомневался, что владелец галереи называется именно так, но, кажется, не ошибся.

– Лизен, вы имеете в виду? – улыбнулась дама.

– Да, кажется, так ее зовут.

– Сегодня нет, утром она улетела в Нью-Йорк. Нам нужны новые картины для осенних и зимних выставок. Но она вернется дней через десять, не больше.

На улице он достал мобильник и сделал отметку в записной книжке. Потом немного прогулялся по живописным мостовым и улицам и направился в отель, где когда-то ел крапивный суп. Картина с воронами на свалке стоила тридцать семь тысяч крон. Художник должен быть счастлив, в соответствии со своей фамилией.

А она улетела в Нью-Йорк, проказница.

Он любил Нью-Йорк и Америку. Считал эту страну и этот город оплотом справедливости. Если ты уродлив, в Америке непременно найдется кто-то уродливее тебя, и ты убедишься, что не у одного тебя так плохо с английским. Он помнил конференции в Техасе и Теннесси: у одних участников были непомерно большие животы или задницы, а у других причудливые наросты на затылке или щеках. Среди них он не чувствовал себя ущербным.

Нью-Йорк. Он спрашивал себя, знает ли Лизен дом на Третьей авеню, где в комнатах с хорошей звукоизоляцией работали женщины – покорные и агрессивные. Дорогое удовольствие, но в США деньги – все, и ты можешь вытворять что угодно, если в состоянии за это заплатить. В Швеции он не курил, однако в Америке позволял себе хорошие сигары, которые покупал в пропитанном изысканными запахами магазинчике на Бродвее, где-то посредине Сохо – туристической Мекки.

В США не продают кубинских сигар, но никарагуанские ничуть не хуже. Он отдал семьсот долларов за ящик, то есть по двадцать пять – тридцать за штуку – двести крон, но ему это по карману.

На напитках он никогда не экономил. Здешнюю официантку звали Пернилла, и она улыбалась ему, воспитанная, вышколенная шлюшка. Она ему нравилась.

Собственно, с Лизен Карлберг торопиться ни к чему. Березовых прутьев можно нарезать в любой момент.

В данном случае ожидание сладостно само по себе. Лизен даже не знает, что ее ждет. Или чего она ждет. Сидит где-нибудь с бокалом в руке… Впрочем, нет, в Нью-Йорке сейчас утро. Хотя такие, как она, пьют шампанское уже за завтраком. Она провела его и на этот раз. Но теперь он не станет никому звонить. Он разговаривал с сербской гангстершей неделю назад, сейчас она залегла на дно. «Lie low», как она это называет.

Русская не на шутку встревожилась: она боялась, что останутся шрамы. Чушь! От этого не бывает шрамов, через пару дней все заживает как на собаке. Гангстерша его шантажировала, эти сербы из всего умеют извлечь деньги.

Иногда ему очень хотелось, чтобы та маленькая полька выжила. Хотя она тоже была жадной и мечтала об Америке.

Все мечтают об Америке.

Не исключено, что однажды он переедет туда насовсем.

Сольвикен, июнь

Теплым летним утром я непременно вспоминаю Лос-Анджелес, где бы я ни находился. Раньше я ездил туда регулярно, и когда просыпался, за окном уже было тепло и стрекотали сверчки. А из дома напротив вещало радио: «Доброе утро, Лос-Анджелес» – и слышалась музыка кантри.

На шведском радио нет кантри-каналов, но старина Уэйлон Дженнингз[38]записан на моем айпаде, и я наслаждался его голосом, когда наливал воду в кофеварку и убирал на веранде постель.

Похоже, выписывать все доступные печатные издания – моя карма. Я достал из почтового ящика ворох газет и чуть было не оставил там маленький коричневый конверт, подписанный обыкновенной шариковой ручкой.

ХАРРИ СВЕНСОНУ

ЛИЧНО В РУКИ —

шло крупными буквами. Больше ничего: ни адреса, ни почтовой марки.

Конверт положил в ящик не почтальон.

Более того, мне показалось, что «лично в руки» дописали позже.

Я огляделся, но не заметил никого, кроме девчушки лет девяти-десяти, которая обычно крутилась возле ресторана и моего дома. Она напоминала мне дикую кошку: такая же любопытная и пугливая. Даже Симон не знал, кто она и где живет.