Когда бы семь сердец мне в грудь вложил Творец Всевышний,

Для пылкой для любви моей мне и семи не хватит.

В восьми стаканах дали мне испить лихое зелье.

Я все испил, но не избыл любви своей злосчастной.

Летели в небе девять птиц, высоко забирались;

Одну из них, приметил я, несли златые крылья.

Скорей расставил я силки, скорей поймал пичужку:

Смотрю, а в сетке у меня не птица, а подружка.

Ты десять игол, госпожа, в мое воткнула имя,

Смотри, ты в гроб меня сведешь заклятьями своими.

[Красотка]:

Теперь, пожалуй, я тебе свои подставлю губы,

Хоть и давала свой зарок с тобой не целоваться.

Ты так умен и так хорош, слова твои так складны,

Что я твоя, хотя досель ничьею не бывала.

Тебя люблю, тебя хочу, тебе во всем послушна,

Хочу я быть твоим путем, а ты мой будешь путник.

Ох, сократи свои слова, считай одни десятки:

Пускай скорей настанет час, чтоб мне с тобой слюбиться.

[Юноша]:

Вот двадцать яблок, и лежат на золотом на блюде,

Уж так красны, уж так вкусны, как будто твои губки.

Гляжу на них, дивлюсь на них, вздыхаю непрестанно:

Когда бы яблочко одно мне заиметь такое,

Нашел бы в нем утеху я, для сердца облегченье.

Все тридцать веток, кипарис, нагни сюда скорее,

Своею тенью осени, своей росой обрызгай,

Чтоб мне в тени твоей стоять и силами окрепнуть.

На сорок выкопал локтей я землю под собою,

Любовь упрятал глубоко, она же проявилась,

И знают все, что ты меня ни с чем долой прогнала,

И я томлюсь такой бедой и горько воздыхаю.

Вот пятьдесят больших галер пришло из стран заморских

Купцы слыхали про тебя, хотят красу увидеть.

Железных прутьев шестьдесят сошлось, сижу я в клетке,

Меня не женит мой отец на душеньке-соседке.

У клетки семьдесят дверей, и взял я клетку в сени,

Завел я в клетке соловья, стерег, берег и холил.

И был хорош тот соловей, красив и сладкогласен.

Вот день прошел, вот год прошел, пришел чужой охотник,

И птичку выманил мою, что сладко тешит сердце.

Теперь она ему поет и трели звонко сыплет,

А я по улице иду и трели эти слышу,

И так постыло на душе, и сердцу нет утехи;

Но я еще возьму свое, моею птичка будет.

Я восемь раз по десять раз писал красотке письма,

Ты госпожа моя теперь, я под рукой твоею.

Ах госпожа моя, приди, купи меня скорее,

Чтоб днем слуга тебе служил, служил тебе и ночью.

Хоть девяносто собери девиц красы отменной,

Ты будешь среди них глава, ты перл мой драгоценный!

Сто лет пройдут, пока ты мне свои подставишь губы.

Ну сколько можно так тянуть, ну сколько ждать утехи?

Смотри, исполнен договор! Иди ко мне, девица!

На много-много лет пора нам молодым слюбиться[31].

И, как водится, обманул: лишил чести и немедленно покинул, нещадно осыпая бранными словами…

— Нет, любимая, — сказал Торнвилль, — я скорее сам себе отрежу голову, чем покину тебя.

— Верю, но ты должен мне обещать — если турки возьмут Родос… В общем, я жду от тебя последней услуги: ты отлично понял, о чем я, не делай круглые страшные глаза. Мы должны предусмотреть все. Успокойся и подумай — разве ты можешь отдать меня на поругание нехристям? Вот! То-то же!

— Меня поражает твое спокойствие, как ты об этом рассуждаешь! Получается, мне потерять тебя страшнее, чем тебе — себя?

— Софистика, друг мой, причем далеко не самая лучшая… Не будем ударяться в суемудрие, взвешивая, чего кому страшнее. Я сказала — ты слышал. Обещаешь?

— Клянусь.

— Вот и славно. Если умрешь или не успеешь — я все сделаю сама… — И Элен показала Лео небольшой, остро отточенный стилет.

Оставим их скорбеть и наслаждаться, поглядим, кто как еще живет. Мастер Георг после казни предателей внезапно почувствовал некоторое, причем изрядное, облегчение своего положения; за истекшее время советы, которые он давал для обороны Родоса, были проверены временем и боевыми действиями, и проверка показала, что они действительно были полезны. То, что на него не показали пытаемые албанец и далматец, сделало его положение еще более благоприятным. Конечно, надзор целиком с него снят не был, но, повторим, ослаблен, так что он почувствовал наконец, что может действовать по давно разработанному пашой плану. Впрочем, пока что это было только чувство, поскольку между ослаблением надзора и вторым штурмом башни Святого Николая прошла какая-то пара дней, и пока что ни его особо не трогали, и он покамест ни к кому со своими услугами не приставал. Единственно, старый "столп" Германии, Иоганн Доу, как одно из ответственных за оборону крепости лиц, имел с ним продолжительную беседу по различным вопросам противодействия турецкой осаде, и, как заметил Георг, остался доволен его рассуждениями и предложениями.

Теперь вспомним и о Джарвисе, чье бытие происходило между гаванью и фортом Святого Николая. То он был дозорным в маленькой лодчонке, то таскал камни, восстанавливая регулярно разрушаемые огнем турецких орудий укрепления башни. В общем, как и все, делал свое дело, но уже без особого энтузиазма, а так, по привычке — как и многие его товарищи.

Постоянная рутина вкупе с не менее постоянным ожиданием, что вот-вот, и на тебя снизойдет благодать Всевышнего в виде полуметрового османского ядра, отупляли. От нечего делать во второй половине дня моряк, получив заслуженную за ночные и утренние труды порцию отдыха, отправился ловить каракатиц. Поначалу не везло, и Роджер ворчал сам с собой, что теперь гораздо легче выловить труп турка, нежели хорошую каракатицу. Да что толку! Турка не высушишь, не засолишь и, самое главное ведь, не съешь… И тут — о, видно Небо все же услышало его! — появились они… Где-то по футу длиной, может, побольше. Коричневые, с белыми пятнами и огромными, словно неровные жемчужины, газами.

Что в них всегда поражало Джарвиса, так это их организованность. Словно корабли в строю эскадры, блестяще повинующиеся искусству штурманов, они согласованно выдерживали единую прямую линию, по которой недвижно — несмотря