командный состав Петроградского округа от вмешательства в его дела Совета осуществилось довольно быстро.

С начала революции Дума, примеру которой мгновенно последовал Совет, направляла на фронт представителей для разъяснения петроградских событий и укрепления связей армии с революционными силами. Не пользуясь среди фронтовиков особым успехом, думские посланцы были вынуждены отступить. Представители же Совета, напротив, становились ни много ни мало советскими комиссарами в армии. Падение авторитета представителей Думы на фронте вместе с ростом престижа советских комиссаров, открытие полковника Энгельгардта, что Совет моментально дублирует его приказы и распоряжения, свидетельствует, что все рожденные революцией организации действовали одинаковыми методами, а разные результаты объясняются только ничтожным влиянием Думы на ход революционных событий по сравнению с неимоверно возросшим влиянием Совета.

Нельзя было терпеть институт комиссаров Совета на фронте по той простой причине, что при сложившихся между солдатами и офицерами отношениях ответственность комиссаров к лету 1917 года стала слишком тяжелой. Поэтому фронтовые комиссары должны были подчиняться правительству. Получив портфель военного министра, я об этом позаботился.

Наконец, придя в Военное министерство, я положил конец революционным реформам на флоте, начатым Комиссией генерала Поливанова, безоговорочно их отменив.

Дальнейшая моя деятельность в качестве военного министра сводилась к постепенной ликвидации «революционных» мер генерала Поливанова. К середине мая в армии начал мало-помалу восстанавливаться нормальный порядок.

На первый взгляд мои «консервативные» склонности после «радикализма» Гучкова могут показаться парадоксальными. Казалось бы, именно мне, представителю левых, следовало проводить радикальную политику. Только все, что кажется ненормальным в нормальных условиях, становится вполне нормальным в ненормальное революционное время. С моим приходом в Военное министерство закончился период распада, начался период восстановления не только армии, но и всей страны.

Целью всех этих первых мер была подготовка к осуществлению моего кардинального замысла — резкого, радикального изменения настроений и поведения армии. Теперь мое присутствие больше требовалось на фронте, чем в Петрограде. С момента назначения военным министром и до избрания премьер-министром после первого большевистского мятежа 16–20 июля я почти все время проводил на разных фронтах, ненадолго возвращаясь в Петроград и не принимая никакого участия в работе Временного правительства, касающейся внутренних дел.

Ныне принято, даже больше в консервативных, чем в большевистских кругах, иронически называть меня «главноуговаривающим».

Я не вижу тут ничего смешного и не стану отвергать или стыдиться подобного прозвища. Если на мне лежала обязанность инспектировать одну за другой армии, полки, дивизии, и я, вдобавок к обычной работе на фронте в качестве военного министра, тратил время на беседы с солдатами и выступления перед войсками, то делал это не для собственного удовольствия, а уступая слезным мольбам командиров.

Помню, например, случай на галицийском фронте в расположении 11-й армии, связанный с одной гвардейской дивизией. Эта дивизия безнадежно погибла, с ней можно было иметь дело лишь силой оружия, а не убеждением. Проинспектировав соседнюю дивизию и обратившись с речью к войскам, я категорически отказался туда отправляться, считая пустой тратой времени вступать в дискуссию с большевистскими смутьянами. Командующий той дивизией, седой старик генерал, явившийся приглашать меня к подчиненным ему войскам, совсем побледнел, задрожал, потеряв свое царственное величие.

— Господин министр, — взмолился он, — если вы не приедете, я окажусь виноватым. Жить с ними просто уже невозможно. Ради бога, поедемте с нами.

Что было делать при моей «слабости» и «безволии»? Естественно, я поехал осматривать непоправимо разложившуюся дивизию и ради безопасности командиров кратко поговорил с солдатами, уверенный в бесполезности своих усилий. Через несколько дней назначенный в эту дивизию Военным министерством комиссар был вынужден силой расформировать ее, что и следовало сделать с самого начала.

Не может быть никаких сомнений в невыносимости положения командиров на фронте. Войсковые командиры лишились возможности командовать; любую подготовку к боевым действиям солдаты считали чуть ли не «изменой новой власти» и «контрреволюцией»; офицеры были вынуждены терпеть лживую большевистскую пропаганду, чувствовали себя под надзором и подозрением советской демократии, — всего этого более чем достаточно, чтобы любой потерял равновесие и хладнокровие. Для полноты картины добавим, что к весне 1917 года офицерский корпус был подорван и деморализован трехлетними боями и военными неудачами.

Революция повернулась спиной к кадровым офицерам. Возможно, это было логично и неизбежно, но оттого не менее для них трагично. Последствия стали бесспорно фатальными для нормального хода самой революции. Подавляющее большинство русских офицеров не принимало никакого участия в ее подготовке. Революционная буря их удивила гораздо сильней, чем гражданское общество, более или менее понимавшее сложившуюся в стране политическую и социальную обстановку. Хотя, как я уже говорил, офицеры психологически были готовы к падению династии. Нисколько не радуясь изменению ситуации, они с ней, по крайней мере, смирились. Но вскоре каждый офицер пережил такую же личную трагедию, какая постигла Гучкова и его ближайших соратников. Существенная разница заключалась лишь в том, что враждебное отношение солдат в окопах к своим офицерам проявлялось не в резолюциях и декларациях, иногда смехотворных, а гораздо чаще в непосредственных жестоких и бесчеловечных действиях.

Лишившись «вдохновения», по словам генерала Брусилова, часто видя в солдате враждебно настроенного чужака, офицеры оглядывались на тыл в надежде найти новый путь к солдатской душе.

Я не раз получал срочные телеграммы от высшего фронтового командования с просьбой прислать комиссара, причем предпочтительно бывшего «политического преступника», которого не заподозрят в «контрреволюционных интригах» в отличие от того, кто будет восстанавливать дисциплину и побуждать солдат к боевым действиям.

Глава 8

Первые поездки в армию

В начале войны я совершал короткие поездки на Кавказский фронт, в 1915 году бывал в других войсковых расположениях на Восточном фронте и вновь очутился в армии в мае 1917 года. Более или менее наладив работу министерства и реорганизовав управление Петроградским военным округом, я 20 мая отправился в Галицию на фронт под командованием генерала Брусилова.

Этот фронт после революционного взрыва находился в лучшем состоянии, чем другие, но перед глазами представала ужасающая картина развала. Армия как будто позабыла о существовании противника и целиком обратилась внутрь страны, сосредоточив внимание на происходивших событиях.

Не слышалось ни пулеметной стрельбы, ни пушечных залпов. Окопы стояли пустыми. Приготовления к наступлению были отложены. Тысячи до смешного неряшливых солдат посвящали все свое свободное время нескончаемым митингам. Большинство офицеров пребывало в полной растерянности. Местное население с удивлением и любопытством наблюдало подобное зрелище.

Однако под обескураживающими обломками окончательного развала уже начинал возрождаться боевой дух. Следуя примеру генерала Брусилова, сохранившие хладнокровие офицеры, игнорируя наносимые их самолюбию раны, не прекращали усердно, избегая крайностей, заново устанавливать личный и духовный союз между солдатами и