— Эти деньги по закону принадлежат Тимуру, а значит и вашему сыну. Точка. — взорвался Горский, не слушая меня совершенно.

— Я не подпишу, — вскочила со стула и хотела уйти из кабинета, но Артем Михайлович, крот номер два, как раз встал у выхода, перекрывая возможность побега.

— Ксения, сядь! — рявкнул Горский, но в этот момент я готова была и его на куски разорвать.

— Из-за вашей войны я потеряла дом, мать, тебя! Черниговский чуть не убил Миронова! Меня саму пытались застрелить неоднократно! А сейчас ты хочешь развязать вражду заново? Никогда! Я никогда не подпишу эти бумаги!

— Ты подпишешь их прямо сейчас, а через пару часов вернешься во Францию, к сыну. Я клянусь, что даже волоса не упадет ни с тебя, ни с Тима. Разборки, которые начнутся после, лягут на мои плечи. Обещаю, что не будет никаких жертв!

— Не верю!

— А придется! — все также сидя на столе, Горский нагнулся чуть ниже и, глядя мне прямо в глаза своим ледяным взглядом, медленно так, чтобы я прочувствовала каждое слово, заявил:

— Выбора у тебя нет, Ксюша! И чем быстрее мы разберемся с бумагами, тем больше шансов, что успеем помочь Лерою.

— Причем здесь Лерой?

Вот уж кого я точно сейчас не хотела видеть, так это его. И, наверно, это было взаимно.

— У него большие проблемы, дочка. Из-за тебя он чуть не убил человека.

— Какого человека? — почти шепотом спросила отца.

— Маркуса Шефера.

— Шефера? Но зачем?

— Он искал тебя, Ксюша! И машину, в которую ты по ошибке села. Амиров был уверен, что твое исчезновение его рук дело. Подписывай договор и поехали к нему!

И в этот момент мне стало совершенно наплевать на эти дурацкие бумаги, на Ермолаева, на вражду наших семей…

Лерой!

Лерой!

Мой милый Лерой.

Я сломала его, как меня Черниговский…

Чертова любовь!

Снова салон автомобиля. Трасса. Скорость. И считанные минуты, чтобы найти нужные слова. Другой возможности не будет. Самолет через несколько часов.

Мне страшно. За него. За этот дикий поступок по моей вине. За его состояние прямо сейчас.

Мне боязно сказать не то. Не так. Не о том. И потерять его. Навсегда.

Но и дать ничего не могу взамен за его любовь.

Горский сидит рядом и молчит, уткнувшись в мобильный. Кому-то все время пишет. Интересно, что творится в его голове? И есть ли там место для меня?

— Я запуталась, папа, — роняю едва слышно, не надеясь на его ответ. Он поглощен куда более важными проблемами: деньги, власть, месть. В его мире нет места нежности, чуткости или заботе. В его сердце так и не нашлось места для меня, а тем более для моих чувств. Катком он проехал по ним три года назад и сейчас планирует поступить также.

Бумаги я подписала в спешке и не читая. Смысл написанного все равно убегал. Я хотела успеть к нему… Но сейчас боюсь…

Мне так нужен совет отца, просто его поддержка, но он не обращает на меня внимания. Тереблю высунувшиеся из-под пуховика рукава толстовки, впопыхах натянутой вместе с джинсами, и пытаюсь успокоиться.

— Пап, что-нибудь прояснилось? — говорю чуть громче и, скрестив пальцы, мечтаю: только бы не тишина в ответ.

— Шефер жив, дочка, — с долей облегчения выдыхает отец, но от экрана мобильного не отрывается. — Пуля прошла по касательной, ничего важного не задев. Пара дней в больнице и будет как новенький.

— Мне до него нет дела. Ты уже знаешь, зачем Лерой стрелял? Что конкретно там произошло?

— Нет, дочка, — уставший взгляд отца все же касается моего лица. Правда ненадолго. Мгновение и он снова не со мной. — Он молчит. К телефону не подходит. Хотя дома уже как минимум час. С адвокатом тоже говорить отказался в участке.

— А свидетели? Есть? — понимаю, что нервирую Горского, но я должна знать.

— Есть, Ксюша. Ермолаев. Старик был там и все видел. Либо не видел, но подставить Валеру не упустит возможности. Если бы не он, отмазать Лероя была бы пара пустяков.

Опять Ермолаев. Эта фамилия слишком часто звучит в моей жизни и приносит одни страдания.

— Это только начало, папа, — сдавленным голосом шепчу отцу, представляя, что начнется в нашей жизни по вине отца и Тимура.

— О чем ты? — спрашивает между прочим, как будто мы обсуждаем цены на молоко в соседнем магазине

— О войне, которую вы с Тимуром развязали заново!

— Она никогда и не прекращалась, Ксюша! — на долю секунды Горский задерживает на мне взгляд. Холодный и расчетливый. Отчего становится невыразимо горько.

— Это не моя жизнь! Не мой выбор! Не моя война! — хочу докричаться до Горского, но мой сорванный за ночь голос звучит едва слышно.

— Приехали, — оторвавшись от телефона, отрезает отец.

Он меня не услышал.

Смотрю в окно. Опять этот высокий забор и верхушки сосен. Еще несколько часов назад думала, что больше их не увижу.

— Иди одна, Ксюша. Вам надо поговорить. Потом я обсужу с ним все детали случившегося.

Горский чувствует, что Лерой закрылся ото всех, наивно полагает, что я помогу разговорить его.

Но я не могу. Не то что отважиться на общение с Валерой, а даже просто выйти из автомобиля. Все тело парализовал страх и неуверенность. С чем мне идти к Лерою? Для него я сейчас хуже, чем красная тряпка для разъяренного быка.

Горский шумно выдыхает и в одно мгновение притягивает меня к себе. Впервые за вечер он вспоминает, что я живой человек, и что мне тоже сегодня больно.

— Валерка мне, как сын, Ксюша! — уткнувшись носом в мою макушку, произносит отец. — И из передряги этой я его вытащу, даю слово. Сам виноват отчасти, что взбудоражил его твоей пропажей.

Прислоняюсь щекой к груди Горского и хочу верить каждому его слову.

— Но вернуть его к жизни мне не под силу, — обрывает мои надежды отец. — Понимаешь?

Прижимаюсь к отцу сильнее и отрицательно мотаю головой. Я все понимаю, но хочу, чтобы он опроверг.

— Он же никогда не любил раньше, Ксюш. Смеялся над влюбленными дураками и клялся, что сам никогда… — Горский отстраняется и пытается поймать мой взгляд. — Не стоит его мучать больше, чем уже есть, дочка. Прошу. Не давай надежды там, где бессильна что-то изменить. Это только с виду Валерка непробиваемый.

И вдруг с новой силой отец окунает в свои объятия:

— Вот просил же вас обоих не спешить. Просил! И что мне с вами теперь делать? Один глупостей наворотил — в век не распутать! И ты туда же. Ладно, иди, давай! — щелкает меня по носу и, потянувшись, открывает мою дверцу. — Даю вам двадцать минут!