— Нет. — Даниэлла посчитала, что может позволить себе эту маленькую невинную ложь. Ведь еще сегодня утром она не знала, что Сэм собиралась рассказать ему обо всем.

— У меня возник один очень важный вопрос, — сказал Байрон. Даниэлла ждала. Ее сердце громко застучало. — Как все это повлияет на нас с тобой?

— Я пообещал Сэм, что останусь с тобой на несколько дней, — сказал Байрон Даниэлле. — Но это обещание было дано, только чтобы ее успокоить. Я не могу находиться с моим соперником в одном доме. Элли, скажи мне, это была правда, когда ты говорила, что любишь меня?

Как же ловко ему удалось опять соединить их!

Даниэлла неохотно, почти через силу, слегка кивнула ему. Кивок был такой слабый, что Байрон мог и не заметить его, если бы так внимательно не следил за ней. По его просьбе Даниэлла села на стоящий рядом стул, и свет из окна залил ее лицо. День был не солнечным, хотя и довольно светлым для начала осени. Это время года Даниэлла любила больше всего.

— Так что мы будем с этим делать?

— «С этим» — это с нашей любовью? — хрипло спросила она.

Байрон кивнул, но в следующее мгновение его лицо сморщилось от боли.

— Черт, мне не следует этого делать. — А несколькими минутами позже он спросил: — Ну, как?

— Ничего и не нужно делать, — ответила Даниэлла.

Его губы сжались в тонкую линию.

— Это значит, ты отказываешься выполнять обязательства, которые есть у тебя перед Тони?

Даниэлла понимала, что больше не может обманывать его.

— Никакого обязательства нет и никогда не было.

— Я не понимаю. — Он смотрел на нее, не веря ни единому слову.

— Он — мой друг, только и всего, — с виноватым лицом сказала Даниэлла. — Сейчас он снова вернулся назад, в Малайзию. Думаю, у него там есть девушка. Я же просто предоставила ему на несколько ночей крышу над головой.

Байрон еще больше насупился.

— И ты позволила мне думать, что?..

— Это казалось мне наилучшим выходом.

— Почему? — Вопрос прозвучал резко и отрывисто, как выстрел из ружья. — В этом же нет смысла.

— Для меня был, — тихо произнесла Даниэлла.

— И только когда тебе показалось, что я могу умереть, ты наконец осознала, что до сих пор меня любишь, да? — Он впился в нее глазами. — Должен признаться, мне это не очень льстит, но если уж так случилось, то я даже рад этому несчастному случаю со мной.

Может быть, самое лучшее — позволить ему думать именно так? В отличие от ее вялой улыбки улыбка Байрона была энергичной, во весь рот.

— Я не могу дождаться, когда выйду отсюда. Ты думаешь, Сэм знает, какие чувства мы с тобой испытываем друг к другу? — Он опять нахмурился, так как его вдруг поразила одна мысль. — Тебе не кажется, что именно из-за этого она разорвала помолвку? И не поэтому ли она вдруг предложила, чтобы поправляться я ехал к тебе?

Даниэлла пожала плечами.

— Может быть. Сэм — чуткая и заботливая девушка. Мне она очень понравилась. Думаю, вы бы с ней составили прекрасную пару.

— С тобой у нас союз будет еще лучше. Ты должна помнить об этом. — И Байрон тяжело облокотился на спинку стула и закрыл глаза, словно этот разговор совсем лишил его сил.

— Тогда я пойду, Байрон, — Даниэлла поднялась.

Он с трудом приподнял веки.

— Ты не можешь уйти, не поцеловав меня. Это приказ: поцеловать мужчину, которого ты любишь.

Пульс учащенно забился. Даниэлла разрывалась от противоречивых чувств: ей одновременно и хотелось, и не хотелось этого поцелуя. Она слегка прикоснулась губами к его щеке, но вдруг на удивление крепкая рука легла на ее голову и направила ее губы к его губам.

Ей показалось, что поцелуй длился вечность, хотя она понимала — прошло не больше нескольких секунд. Этот поцелуй вызвал в Даниэлле целое море чувств и парализовал ее. Она не знала, где найти силы, чтобы выйти из палаты.

Голова Байрона раскалывалась, словно по ней били молотком. Боль была безжалостна. Доктора сказали, что боль со временем пройдет, но он не должен забывать, что упавшие кирпичи проломили ему череп. Да, как долго он сможет выдержать эту боль?

У Даниэллы Байрон жил уже почти две недели. Он ничего не говорил ей о своих желаниях и надеждах, но и ее не спрашивал ни о чем. Все ее время теперь принадлежало ему. Она никогда не узнает, какое огромное облегчение он испытал, когда она сказала, что Тони для нее ничего не значит. Байрону хотелось вскочить со стула и пуститься в пляс. И он бы исполнил свое желание, если бы был достаточно здоров.

Даниэлла заботилась о нем не хуже профессиональной сиделки. Она приспосабливалась к любому его настроению и, казалось, интуитивно улавливала, когда он чувствовал себя плохо, когда хотел побыть один, а когда ему нужна была компания.

В тот первый ее вечерний приход в больницу Даниэлла призналась ему в своей любви, и Байрон подумал, что он умер и уже на небесах. Сейчас же он не видел причины, которая бы помешала им снова быть вместе и уже навсегда.

Постепенно он набирался сил. Его прогулки, которые начались с коротенького променада вокруг сада, стали длиннее. Головные боли посещали его все реже и реже. Да, иногда голова у Байрона так же сильно раскалывалась, как раньше, и настроение в такие периоды у него было просто отвратительным, но Даниэлла не обращала внимания на эти вспышки раздражения. Она никогда не унывала, а всегда улыбалась, и любовь Байрона к ней стала еще сильнее и крепче.

В конце концов он решил, что наступило подходящее время для того, чтобы рассказать ей о Джоне. Все последние дни эта мысль не шла у него из головы. Байрон нашел доказательства прежде, чем с ним произошел этот несчастный случай, и подумал, что Даниэлле следует знать все. Он решил дождаться конца ужина. Вот, наконец, шторы опущены, зажжен свет. Когда Даниэлла стала собирать со стола посуду, чтобы отнести ее на кухню, Байрон остановил ее.

— Оставь это пока, Элли. Позже я тебе помогу. Сейчас мне нужно тебе кое-что рассказать. Давай пройдем в гостиную.

Даниэлла настороженно на него посмотрела. Когда они удобно расположились в гостиной — он в кресле, она на кушетке напротив, — Байрон сказал:

— Ты знаешь, что галерея окончательно обвалилась?

Даниэлла кивнула, хмурясь и с удивлением глядя на Байрона, словно меньше всего на свете ожидала об этом услышать.

— Как ты узнал? Я пыталась уберечь тебя от этого. Я умышленно прятала все газеты с информацией о галерее. Я ведь понимала, как сильно это тебя может расстроить.

— Я расстроился, — согласился Байрон. — Когда ты ушла, я сделал несколько телефонных звонков — и, должен признаться, совершенно убит. Хотя самое лучшее для галереи было рухнуть, так как она стала представлять для всех угрозу, — добавил он с перекошенным от боли лицом.