На берегу ветер носился кругами, звал волны на сушу, улетал к бетонной стене, гнался за ними, когда они убегали обратно в море, ерошил сине-зелёные вихры морской мяты, раскинувшейся поодаль, как причудливый морской зверь.

У мокрой черты на песке стоял высокий человек. Ветер раздувал полы короткого тёмного плаща и настойчиво трепал синий шарф. Я подошёл ближе. Так и есть. На светло-сером фоне чётко вырисовывался крючконосый профиль Марсена. Надо сказать, он хорошо вписывался в общую картину. В смысле, весь Марсен, а не только его профиль. Уже не такой раздражающе солнечный, каким был в нашу первую встречу. Наверное, очень часто наведывался к своему другу Кейну, язвительно подумал я, вот что бывает с теми, кто всё время сидит под больничными лампами.

Впрочем, его сегодняшняя серость была совсем не болезненной. Он не выглядел тоскливо-тусклым, как старая статуя в заброшенном парке. Что-то было в нём от спокойного достоинства чёрно-белой фотокарточки. От памяти о старых добрых временах. Которые, возможно, были не такими уж добрыми. Но прошлое всегда выглядит лучше, чем будущее. По крайней мере, оно ничем не угрожает. Всё хорошее становится ярче и милее, а всё плохое прощено, потому что уже пережито. Тёплая грусть осени, память об уходящем лете, которое никогда-никогда не вернётся. Вместе с тем, в этом образе не было горечи. Видимо, потому, что Марсен не был ни фотокарточкой, ни воспоминанием. Он был настоящим – и в том смысле, что был здесь и сейчас, и в том, что был живой и существующий.

И курил.

– А я думал, у великих звукомагов не бывает низменных вредных привычек, – сообщил я, подходя поближе.

Марсен повернулся ко мне, приветственно поднял руку.

– Ну да, – невозмутимо отозвался он, вытащив изо рта наполовину скуренную сигарету, – они не курят, не пьют, и им никогда не требуется уборная. Что касается их способа размножения, так это вообще отдельная история.

– Можно без подробностей? – попросил я.

– Ты не хочешь услышать эти чудесные истории о маленьких эльфах, которых иногда случайно проглатывают дождевые ласточки? – изумился Марсен.

– Че-го-о?

– Ну как же. Всем известно, что дождевые ласточки иногда проглатывают капли настоящего дождя, от чего превращаются в хрустальные шарики, да так и лежат, пока кто-нибудь их не выпустит. Но не все знают, – серьёзно продолжал Марсен, – что бывает, когда они проглатывают маленьких эльфов, путешествующих на капельках воды. У эльфов это такой способ переродиться человеком. Если их проглатывает дождевая ласточка, они превращаются в детей…

– Марсен.

– …Которые потом…

– Марсен!

– Что? – Взгляд Марсена был абсолютно спокоен. Одна-единственная насмешливая искорка не в счёт. – Хочешь сказать, рано тебе ещё про такое слушать?

– Застукали – так нечего отбрыкиваться, – буркнул я, садясь на песок. – Ты всё испортил, крючконосый.

Марсен развёл руками, воткнул дымящуюся сигарету в мокрый песок, когда волна откатилась. Затем убрал окурок в карман и сел рядом. Я недоумённо проследил за его действиями.

– Нельзя приходить к морю и оставлять мусор на берегу, – пояснил Марсен.

Понятно. Вот почему он сегодня такой серый. Это он так с миром гармонирует. Хамелеон хренов.

– Окурком больше, окурком меньше, – я пожал плечами, – какая разница?

– Ага, – сказал Марсен, – никакой. Лежит человек, его запинывает банда Кори. Ты, конечно же, тоже его пнёшь. Пинком больше, пинком меньше. Его же всё равно запинывают.

– Хватит, – поморщился я. – Хватит с меня моралей.

– Ты первый начал.

– Я просто не ожидал, что ты куришь, ясно? – Я сердито отодвинулся. – Вообще не думал, что звукомаги…

– …Тоже люди? – мягко подсказал Марсен. И усмехнулся – с несвойственной ему грустью. – Может быть, они вообще слабее. Слабее, чем Эгле. Или ты.

– Издеваешься? – Я искоса посмотрел на него.

– И в мыслях не было, – покачал головой Марсен. – Многие из тех, кого я знал, имели куда менее невинные привычки. Особенно в молодости, когда ещё не знаешь, что поток всегда возвращается.

Он зябко поёжился и закутал в конец шарфа сухие длинные пальцы.

– Какой ещё поток?

– Звучащей музыки.

Пожалуй, это было последней понятной фразой. Так что я привычно заткнулся и просто слушал.

– Я рассказывал. Мир звучит всегда, слышим мы его или нет. Он становится слышным, когда кто-то может его сыграть или спеть. Это и называется звукомагией. На самом деле, мир исполнен смысла. Все страдания по несбыточному происходят потому, что смысл неочевиден. Он становится очевидным, когда творится звукомагия. Хотя… – Он прервался, щурясь на серо-синюю даль. – Наверное, необязательно магия может выражаться непосредственно музыкой, и только музыкой. Ведь кого-то делают счастливым совершенно другие вещи. Они тоже звучат, но существуют без помощи звукомагии.

Я наблюдал за прибоем. По моим расчётам, следующая волна как раз должна была хорошенько лизнуть ботинки Марсена. Но тот, даже не опустив взгляда, рассеянно уволок ступни ровно с той же скоростью, с какой за ними катилась волна. Вряд ли вообще понял, что сделал.

– Но мы сейчас о звукомагах, – продолжал Марсен, неуловимо мрачнея. – Они – не условие, а возможность чуда. Как и сама звукомагия, я уже говорил. Потому-то символом Мелодии Духа и стала флейта. Флейта не звучит сама по себе.

– Зато флейтист звучит сам по себе, – возразил я.

– Да, и его мелодию может услышать только звукомаг соответствующего уровня, – терпеливо кивнул Марсен.

– Да нет же. Я про пение.

– И это тоже, – вздохнул Марсен. – Воздух сам по себе – не звучащая музыка. Твой голосовой аппарат сам по себе – не звучащая музыка. Это возможности. Создание Мелодии Духа началось с пения, ты знал об этом?

– Нет, – я удивлённо посмотрел на него, – но ведь флейта…

– Флейта – просто более очевидный символ. Людям легче анализировать внешние объекты.

Ну, не всегда, не всегда…

Это возражение я, впрочем, оставил при себе. Высказал другое:

– Но я ведь могу петь, а могу не петь. Так я контролирую звукомагию, разве нет?

– О да, – фыркнул Марсен. – Именно так и думают эти великие люди. Дрессировщики стихий… Варианты здесь совершенно другие, Сим.

– Знаю, ты ждёшь, что я спрошу, какие варианты, – пробормотал я. – Но из вредности не спрошу.

– Не жду, – отозвался Марсен. – Я думаю, что тебе следует об этом знать. На самом деле, варианты здесь – «не могу петь» и «не могу не петь».

– Кошмар. – Я плюхнулся на спину, глядя в небо. Море мне уже надоело. – Ты же говорил, чудесное не может быть принуждением. А тут оказывается, что мы всего лишь инструменты. Выходит, это всё-таки принуждение? С точки зрения этого твоего звучащего мира – мы просто флейты?

– Я не только об этом говорил. Я ещё про море говорил, помнишь? – Марсен развернулся