— Что ты говоришь? — спросил Порфирио Мигеля.

— Я говорю, что не могу подняться, черт возьми. Я ушиб колено на причастии. Брат, мне не встать, придется сидеть на траве, если не случится чудо! Я тебе клянусь…

— Черт! — Мигель с усилием подвигал правой ногой, его улыбка была вымученной, убедившей меня, что он не притворялся. Возможно, его ногу внезапно свело судорогой. — Если я поднимусь и меня таким увидят, то они сбегут и будут бежать, пока не добегут до Мадрида.

— Вставай, брат, — Порфирио помирал от смеха. — Ты серьезно сейчас говорил о причастии?

— А что? Я сделал это без особого желания. Иди сам с ними поговори, давай же. А я пока попробую поплавать. Надеюсь, что не замерзну.

— А вода таки холодная, — уточнил Порфирио, поняв, что этот глупый разговор ничем иным не увенчается.

Братья одинаково засмеялись. Согнувшись в три погибели, Мигель спрятался за меня и переплыл пруд за пару гребков, словно соревновался с кем-то на скорость. Порфирио, привыкший к его выходкам, подошел ко мне, потрепал по щеке и, чтобы еще сильнее смутить, сказал очень-очень тихо:

— Ты вырастешь настоящей стервой, Малена. Я в этом не сомневаюсь.

* * *

Ночами лета 1976-го я думала много о Мигеле, Порфирио, Боско, Рейне и обо всех наших кузенах. Я залезала в кровать, которая казалась мне неудобной, потому что моя ночная рубашка нагревалась и становилась неприятно теплой, — пот лился с меня градом. Я, предоставленная сама себе, подолгу смотрела в окно на небо, на котором зажигались звезды. Часами я не могла уснуть и думала о Фернандо, представляла себе его лицо, всегда такое светлое. Мне недоставало его, сердце сжималось, было трудно дышать, я задыхалась. В моем мозгу пульсировала только одна мысль, и эта мысль была о нем. Я знала, что моя настоящая жизнь начнется тогда, когда я окажусь в его крепких объятиях.

До этого момента я не чувствовала себя женщиной, а теперь вспомнила, кто я такая. Годы назад, в десять или одиннадцать лет, я рассматривала себя с большим интересом в зеркале, меня радовал цвет моей кожи, я гримасничала и смеялась. А теперь я боялась случайно повторить этот старинный спектакль. Когда Рейна начала гулять с Иньиго и целоваться с ним у дверей, я несколько раз чувствовала, как у меня по коже пробегает холодок, который раньше я чувствовала, только когда смотрела телевизор или ходила кино, — во время любовных сцен. Я чувствовала, что в этом есть какая-то магия, жестокая и насильственная, но очень притягивающая, заставлявшая зрителей не отрываться от экранов, и теперь эти сцены пробегали в моей памяти. Гораздо позже я стала чаще об этом задумываться. Пытаясь понять природу своих ощущений, я много размышляла, пока не приехал Фернандо, до этого момента мне казалось, все в мире плохо и ужасно.

Мы возвращались из Пласенсии в «форде-фиесте», я сидела между Рейной и Боско, который становился развязным каждый раз после посещения бара. Мой братец пытался всяческими способами облобызать Рейну и целовал ее куда ни попадя. Она реагировала на его поцелуи не сразу, через одну-две минуты, а потом начинала его дубасить, причем делала это очень энергично. Сейчас оба сидели спокойно, словно умерли, а Педро, Маку и я пытались вести непринужденную беседу, чтобы как-то отвлечься от их поведения. Я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Думаю, мы попрощались, когда выходили из машины, но еще я помню, что руками мой кузен Боско делал какие-то странные манипуляции. Я следила за руками нашего водителя, особенно за его правой рукой, которая была ближе к Маку. Иногда мне казалось, что эта рука пропадает под одеждой его спутницы, причем в этот момент он что-то рассказывал. Водитель говорил, а я следила за траекторией движения его руки, которая пару раз побывала между ногами Маку, причем я видела, словно в замедленной съемке, как сначала один палец, а потом и вся ладонь оказалась между ног моей кузины. Я потеряла ладонь из виду, когда она оказалась за бедром Маку. Потом он как бы невзначай дотронулся до ее левой груди, был поворот, и водитель вроде как случайно дотронулся до нее. Я видела, как его пальцы на мгновение сжали грудь Маку, без помех ощупав ее под цветастой мексиканской рубашкой, под которой легко угадывались очертания лифчика. Потом я видела, как его пальцы пару раз заползли ей в штаны. При этом он говорил с нами очень дружелюбно, особенно часто обращаясь ко мне, так бывало миллион раз раньше. Мне было очень жарко в машине, я вспотела. А еще меня очень раздражало то, как на поведение моих спутников отреагировало мое тело. Я не хотела больше разговаривать с ними, хотела пересесть и не видеть манипуляций Педро. Но Рейна не собиралась пересаживаться. Она смотрела либо в окно, либо сквозь меня, иногда постукивая пальцами по дверце машины. Мне казалось странным, что она ничего не замечает, что она не видит глупостей, которые творит Педрито.

Когда мы приехали домой, было уже очень поздно. Ничто не могло унять мое раздражение, которое выражалось во всем моем поведении. Мама попросила меня принести на кухню вазу с водой. Я принесла, но поставила на стол с таким грохотом, что чуть было не разбила. Мама сказала, что будет лучше, если я пойду спать. Мне кажется, все удивились, увидев, насколько безропотно я согласилась. Я была вымотана, но не самой поездкой, а переполнявшими меня эмоциями. Мне казалось невероятным поведение Маку — почему она никак не отреагировала на глупые выходки Педро? Я лежала в кровати не в силах пошевелиться и повторяла про себя слова о том, что неосмотрительная слабость заставляет нас раскаиваться в своем поведении. Маку когда-нибудь поймет, какую глупость сделала. Потом я постаралась выкинуть из головы мысли об этом инциденте. Через четверть часа я вышла из своей комнаты и спустилась в гостиную. Я тихо попросила у мамы прощения за свое поведение и села на пол рядом с остальными — в гостиной собирались смотреть фильм. Фильм только начался и, наверное, был интересным, раз собрал такое количество народа перед телевизором.

До сих пор я писала о том, как познавала мир. Но это были впечатления ребенка, случайные, разорванные воспоминания. На меня тогда производило впечатление все что угодно. Это могли быть телята на пастбище, мамины синие штаны, увиденные случайно в шкафу, на меня производили впечатление массивные металлические шпингалеты на оконных рамах, деревья за окном, да что угодно. Проходила неделя за неделей, день за днем, пока мама не сказала, что мы поедем в Сан-Исидро на праздник корриды. Я не припомню подобных холерических сборов за все прошедшие годы. За два дня до торжества родители сообщили нам, что папа собирается занять пост в совете администрации банка. Он планировал это сделать до того, как ему исполнится сорок, и секретарь банка, внучатый племянник президента, пригласил нас на обед в свое поместье в Торрелодонес, совсем запросто.

Мой выходной наряд следовало срочно подогнать по фигуре. Мама в силу своих возможностей постаралась на славу, правда, в результате ее стараний пуговицы на моих брюках оказались пришиты так, что я с трудом смогла их застегнуть. Но времени переделывать у нас не было, пришлось ехать как есть. При этом мама сказала мне, чтобы я вела себя соответственно случаю и не забывала про манеры. В ответ на это я вздохнула и сказала, что не знаю, что такое манеры. Мама резонно возразила, что она так не думает и она уверена в том, что я буду хорошей девочкой. Я заявила, что я спарюсь в этой одежде и умру от жары, на что услышала комментарий мамы: «Вся твоя одежда сшита из хлопка, поэтому дурно стать не должно, и вообще прекрати жаловаться!»