когда не знаю. Ее дочь не приедет ко мне. Даже не ответила мне на мой совет — не приезжать. Мать пишет — ответит попозже. Возможно, бедняжка обиделась: она много для меня сделала, я-то знаю. Твой вывод совсем неверен: _н_и_к_о_г_д_а_ мать ее не имела _т_а_к_и_х_ целей! Слишком они обе — меня чтут. От них я видел только нежность. Как они обе были счастливы, когда узнали, что я теперь живу в приходе «Знамения»! (церковь на Boileau!) — моя. Это символ = «Чаши». Я буду скоро читать публично для этого прихода. Это — «Анастасиевская» епархия (митрополита Анастасия). Я — в ней. Я для них — «Илия»122 — мученик. И — только (т. е., конечно, «первый в мире писатель»). Это они _з_н_а_ю_т. Они очень культурные. Все это пишу тебе, чтобы показать, как они относятся ко мне — и ко всем, _к_о_г_о_ я люблю. Девочка позволила даже себе «смелость» послать мне… деньги! Я мягко пожурил ее. Ей стало больно.

Нет, она не приедет. Ко мне никто не приедет.

Эти дни я буду в острой боли…

Пишу с трудом: рецидив в болезни глаза, как было _т_о_г_д_а, в Алуште, когда мы оба, с Олей, были убиты… ждали — скорей бы конец жизни! Вот, теперь… боли, кровь в глазу. Бывает порой, от ветра, воспаленность — пускаю «адренол, новокаин, резорцин». Свет — болезненно. Обречен дни (сколько?) сидеть в сумраке. Пройдет!

Ночи — беспокойны, все жду чего-то. Удара, нового? — в сердце?! Не знаю. Ну, пройдет. Помни: я много послал тебе (за эти недели — 33 письма! Опять — 33!!). А ты — 10. Из них — сколько — обвинений, укоров, — 2 строк!! Но я помню твое: «давай беречь друг-друга»! Я — буду беречь тебя.

Целую губки. Твой Тоник

Молюсь о тебе, всегда.

Благодарю за «Девочку с цветами».

[На полях: ] Боль в глазу может мне помешать писать. Один — и газеты не могу читать, и на тебя смотреть мне больно!

Письма от тебя не жду: у тебя слишком моих много.

41

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

15. XI.41

Не знаю, почему я так о тебе тревожусь, родной мой?!

Здоров ли ты? Все поджидаю твоих писем. Ты писал 6-го123, что «сейчас» напишешь в ответ на мое от 29-го. Но пришла твоя открытка от 10-го, а обещанных писем все нет.

17. XI.41

Письмо должна была прервать; — ждала сегодня от тебя весточки, но нет ничего.

Я очень волнуюсь о твоем здоровье! Напиши тотчас же, как ты себя чувствуешь! Язву осенью надо беречь сугубо. Держи по возможности диету! Что это был за озноб? Напиши все! Неужели ты меня нарочно заставляешь ждать?! Не верю.

Цветочек, кажется, все-таки не погиб.

Листочки некоторые опали, но не все. Я поливаю его особым раствором. М. б. поправится. Я часто бегаю на него посмотреть. В моей комнате жить из-за холода невозможно. Печку там технически нельзя поставить, а электричества не хватает! Ну, ничего.

Как у тебя? Тепло? У нас в остальном доме очень тепло. Три печки. Иногда прямо жарко. Дровами топим. Селюкрин мне, кажется, помог, в том смысле, что аппетит стал лучше. Питаюсь я очень хорошо. Сплю плохо. Но ничего.

Послушай, от Марины все еще ни звука! Я возмущаюсь. Ты ей писал? Не надейся на нее больше! М. б. на этой неделе будет у вас Сережин шеф. Брат его попросит послать тебе его (шефа) адрес, чтобы ты мог его увидеть. Тогда Марину можно и не «утруждать» письмами. Миленький, я только очень тебя прошу не давать ему никаких подарков для меня. Ничего из того, о чем ты хотел просить mr. Th[olen], если бы его увидел. Этот шеф вращается в очень широких кругах и знает родню Арнольда. Для него ты мне — только очень почитаемый мной писатель, но ни чуточки больше. Понимаешь, для меня этого нельзя. Я все время думаю о тебе. Беспокоюсь о твоем здоровье! Опиши все! Что это был за озноб? Я скверно пишу, видимо оттого, что волнуюсь. И тороплюсь на почту.

Нашла недавно старую записную книжку 1935–1936 гг. С записью моих… снов.

Смеешься? Мама не постигнет, чего это я такую «ерунду» записывала. Но там… целая жизнь. Записано тоже не плохо. Коротко, штрихами, но ярко. Настроений масса. Я тогда жила только этими снами. Помню, как ждала ночи. Мне открывалась иная жизнь. Странно? Со мной бывало много странного. Как-нибудь напишу, если интересно тебе. К сожалению, только частичка этих снов осталась, — большинство записей я сожгла перед отъездом из Берлина в Голландию… Я много вижу снов! А ты? Я ни-ко-гда не сплю без снов. Это мучительно. Хоть бы раз отдохнуть вполне! Ну, довольно!

[На полях: ] Будь здоров и храним Боженькой!

В какую церковь ты ходишь? Целую и благословляю. Оля

Напиши же мне (!!!!), в чем мои «и_з_л_о_м_ы»? Я хочу знать!

Посылаю еще 2 фото домика в Bunnik’e. Уголок гостиной и общий вид124. Цветы все уже в саду, потому на окне так скупо. Обычно оно было все в цветах.

42

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

22. XI.41[86]

Милый Иван!

Вчера я увидела только боль твою в письме от 15-го XI, — сегодня же, вчитываясь, вижу еще и другое. И мне больно. Т. е., нет, — хуже. Было уже столько раз больно, что скоро я просто, кажется, отупею, притуплюсь к чувству боли. Я поняла твои такие прозрачные намеки: — я, так мало тебе давшая и дающая, я не смею разговаривать о тех, чтущих, готовых дать все! Я это поняла, что вышла из своей роли, «превысила» свои «права». Pardon, — больше не повторю!

Я проклинаю тот день, когда вытянула на Божий свет эту несчастную тему о Земмеринг, — Господь с ней и ее чудесной дочкой! Мне совершенно безразлично ее отношение к тебе, твое к ней, — чем больше у тебя людей тебя чтущих, — тем мне спокойней за тебя, тем приятней.

Но мне очень было важно, _к_а_к_ ты относишься к ее поведению в отношении меня. Это мне было не безразлично. Не из-за эгоизма. Это очень серьезно. Это характерно. То, что она меня пыталась оскорбить, для меня факт непреложный. Веришь ли ты этому или нет — твое дело. Заступничества твоего мне никогда не надо. Я сама умею. Потому я не понимаю отчего ты объясняешь мне отчего ты ей не пишешь. Я именно не хочу, чтобы ты писал.

Вся она, со всей ее культурностью,