Но больше — ничего! Я же умею владеть его равновесием. Будь покоен! Господи, что, что это такое, что ты так мучаешь себя?

Обнимаю тебя и еще целую.

[На полях: ] Если любишь меня, то поверь мне, не мучай себя представлениями таких картин. Обещай никому, ничего не писать, не говорить! Ты убьешь меня! Будь же милый!

Маме писать, конечно, можно. Она — Александра Александровна Овчинникова. Я только очень скрытна со своими. Не очень много открывай меня! Не пиши «Absender’a»![84] Прошу.

Всю ночь не спала. Из-за тебя! Не мучь!

Письмо уходит утром.

Я боюсь тебя! Пойми это! Не сердись!

Я опять вся в дрожи. А было уже лучше.

38

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

6. XI.41

12 ч. ночи

Милый выдумщик! Только что запечатала письмо, писанное прямо в лихорадочном трепете. Хотела отнести на почту, но в тот момент, как я вошла в прихожую, — меня задержали — пришли. Сейчас поздно. Уйду завтра. Отдам шоферу автобуса — увезет в город. В нашей «щели уездной» — все знают. Знают, что это я пишу в Париж. Вчера я была на почте, и начальник спрашивает: «что, это M-me Bredius?» — «Ну, скажите ей, что ее exprès в Париж идут все равно простыми — запрещены exprès». Я поразилась, что знают. Это значит, сличили, откуда мне приходят. Ну, Господь с ними. Хорошо, что мне это замечание сделали, а не попросили передать мужа. Могли бы. Я все равно пишу exprès! Ты спрашивал, можешь ли писать маме; — конечно, можешь. Только, если можно, — не цитируй моих писем! Я очень со своими скрытна! Мама знает, что мы любим. Мама — Александра Александровна Овчинникова. Но о санатории и говорить не стоит — не надо! Напишу еще подробней! Оставь думу, что я должна «простить». — Я все тебе, и наперед, прощаю. Или: о прощении у меня не может быть в отношении тебя и речи.

Вопрос стоял иначе. Не письмо, а то, что за письмом. И именно вот это «помрачение» — меня пугает. О «прощении» никогда не говори, — оно не имеет места в дебатах[85], — оно — очевидно. Оно не требуется. Любовь не требует «прощения». Но… это «помрачение»…

Я боюсь его, Иван. Я не писала тебе, — жаль мне это, — о том, как я сломалась, — вот через такое «помрачение»… Не знаю, такое ли? Верю, что не такое. Хочу в тебе этого сходства не видеть! Что ты мне о бритве написал?!118 Я не могу… так. Не надо! Я… столько такого переживала… и боюсь всего, что на то похоже! Тогда мне 19 было — не вынесла. Хоть чуточку покоя! Ласки и тишины! Зачем мука?! Целую. Оля

[На полях: ] «Полукровка» — чудно. Пришлю. Я ее хорошо имитирую.

Ах, какие «глаза» бы я тебе послала! Пересниму! Мой портрет у мужа.

Если любишь, — пришли автограф на «Историю любовную» и «Свет Разума».

39

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

10. XI.41

12 ч. 30 мин. дня

Как осветили меня, зорька-Оля! Письма от 30.Х сейчас! А я утром думал: если сегодня получу, — будет! Только — о тебе! Всякую минуту! Оля, клянусь: ты, только ты, для меня, храню себя, — ни помысла! — ты, святая ты, только. Все — для меня — стекляшки. Бриллиант — Олёк мой — все стекло режет. Дивная — блеск священный! Новая — всегда. Кто — ты?! Знаю — кто. Напишу, — играешь в сердце! О, милый цензор, за него молюсь, за душу чуткую. Простил длинноты! Раиса Земмеринг не знает, кто ты для меня. Я же не знаю содержания ее письма! Изволь мне дать. Больше не будут, _з_н_а_ю. Все будут тебя любить! Ведь мне Земмеринг даже не дерзнула посвящение прочесть, — прочла бы — не написала бы так. Она чтит меня, не любит. Вот, увидишь. Я все сделаю, чтобы быть в Arnhem’e. Ты права: не в Берлин Марине напишу. Олёль, все напишу, на все отвечу. Успокойся, поправься, не худей! Принимай, ради Бога, хоть селюкрин! Уви-дишь! Я пошлю еще — через 2 дня par exprès на Сережечку твоего. Как я люблю все твое! Ни словечком не потревожу! Оберегу, драгоценная моя, веснянка! (это песня весенняя, народная). Как всю целую, пью, вдыхаю, нежу. На карточке милый человек, городской голова Ужгорода — _С_о_в_а! Написал книгу об Ужгороде119 — подарил мне. Добряк. Там все меня ласкали. Мой плакат носили — 3 метра, среди портретов Пушкина, Тургенева, — классиков — в День культуры120.

Целую. Твой. Только Ив. Шмелев

Я тобой светел! Счастливый я! Моя — ты!

Прости, Олёль, за exprès: я дорожу твоим покоем, надо скорей тебе!

40

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

15. XI.41

4 ч. 30 дня

«Будем же беречь друг-друга!» Я положил на сердце твое слово, Оля. И храню его, — ты видишь. Знаю, как одиноко, как пусто в твоей жизни. Я счастлив хотя бы словом светить тебе в твоих потемках. Моя жизнь… — какая это жизнь, ты знаешь. Я в тревоге за твое здоровье, жду строчки — нет. Тебя храню, думаю о тебе, пишу тебе… Много написал, — все порвал, осилил «бунт» в себе, после твоего «рассказа»121… Тяжело он дался мне. Как кричало сердце!.. Не мог послать, — больно стало бы тебе. Вспомнил _в_с_е, тот ноябрь 37 г… — мое метание, чуяние конца… Почему не наступил?! Эти даты… — Да, помню… Оля во сне явилась (под 20 ноября), _С_в_е_т_л_а_я… — дивная какая! Я упал перед ней — будто в партере — совсем пустом она сидела, в бриллиантах, как Царица, и за оградой из золоченых столбиков! Я упал, глядел снизу в ее лицо. Оно было покойно, светло. Она положила руку на мою голову… Я склонился. Я зажал боль в сердце, я вспомнил, какой _о_д_и_н_ я…

С этого дня я уже выздоравливал. Но метания длились…

В эти дни ты получишь мои письма. Я — не получу твоих…

Придут книги, извести, получен ли «Старый Валаам», «Няня из Москвы», «Мери»… «Солнце мертвых» — я тебе послал мой, единственный, экземпляр. Мог сделать это, (книги этой уже лет 12 нет на рынке!), потому что Земмеринг нашла для меня: одна моя рижская верная читательница свой отдала, мне. Видишь, как ко мне чутки. Я знаю: многие _в_с_е_ отдадут, чтобы хоть чем-нибудь меня утешить. Земмеринг _з_н_а_л_а, для кого я прошу, — и сделала. И всегда делала. О «лягании» — как ты пишешь, я не знаю: ты же мне ни словечка! Что же я напишу ей?! —