Скоро я заметила, что к моему созерцанию присоединилось беспокойство. Но различив среди светлых тонов, положенных на бумагу, темную глухую черту вечера, я встала, будто чувствуя опасность…

Снова взметнулся неожиданный порыв ветра, принесенный с высоких Гималаев… Звонкие голоса играющих детей стали вдруг смутны — как бы за стеной… Хотя я все еще слышала их. И различала отдельные слова. Силы неожиданно оставили меня. Я беспомощно посмотрела на плавное движение облаков и вдруг увидела, что прямо к моему лицу мчатся, подобно белой блистательной птице, задумчивые глубокие глаза… Ни черт, ни линий тела не было в этом движении, только лишь получившие невозможную жизнь над алой каймой неба стремительно неслись навстречу мне глаза Джона.

Быстрым движением кисти я передала этот взгляд.

Как при встрече, были близки они, но что-то светлое и холодное сверкнуло, будто бы лебединое крыло в небе — и глаза Джона моментально исчезли…

Лишь на моей картине остался этот печальный, полный щемящей нежности и восторга взгляд.

После этого вечера я несколько дней была больна, а затем с внезапной решимостью покинула горную долину и отправилась в храм…

Я стояла перед освещенным алтарем точно так же, как стояла в тот день, когда хоронили Марка, друга Джона. Церковь была пустой, и ничто не мешало после вечерней службы моей душе предаться молитве и созерцанию…

Я прочла вполголоса «Отче наш», а затем вспомнила шестнадцатую главу из «Откровения», чтение которой приводило меня в сильнейший трепет с раннего детства.

Я произнесла тихо, со слезами на глазах, глядя на святую Марию:

— Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного.

И видел я, выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам.

Это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя.

Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его.

И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.

Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!

И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле… Такое землетрясение! Такое великое!

И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его.

И всякий остров убежал, и гор не стало…

Слезы катились по моему лицу, когда я молила Господа о спасении тех, кто в пути, вдалеке от меня, я молилась о спасении души Джона Стикса, молилась за упокой души усопшего Марка, за всех страдающих и страждущих.

Мне вспомнилось в тот миг, когда я стояла на коленях перед алтарем, что у покойного Марка осталась жена, с которой я виделась несколько раз, но эта женщина произвела на меня очень приятное впечатление. Мне сделалось стыдно оттого, что я совершенно забыла о ее существовании и даже не выразила ей своего участия, когда умер ее муж…

Джон говорил мне, что Марк умер после лихорадки и еще какой-то болезни, которой он заболел, живя с женщиной дикого индийского племени адиваси…

«Боже мой! — подумала я с горечью, — как, наверное, страдала его жена, зная о том, что он полюбил другую женщину, дикарку, по ее представлению, принесшую в конце концов смерть…»

Но тогда я не могла знать, что моя любовь к Джону принесет мне тот же оттенок глубокой печали, страдания и безысходности.

Я вышла из храма и решила немедленно отправиться к жене покойного Марка, чтобы просить у нее прощения за свое невнимание.

Поскольку я была одета совершенно просто, слуги дома, в котором жила вдова, посмотрели на меня с некоторым подозрением. Два-три человека холодно оглядели меня, может быть, из любопытства и сказали, что хозяйка-вдова скоро будет…

Я присела, не придавая значения реакции прислуги, мысли мои кружили вокруг трагического события, которое произошло с другом Джона.

Меня оставили сидеть в одном из проходных залов с высокими узорчатыми дверями. Лучистые окна, открывающие красоту сада, озаряли и томили мою душу. В строгом просторе зала плыли лучи, касаясь стен дрожащими пятнами.

«Смерть», — подумала я и задумалась над ее опустошающей силой, боясь погрузиться в кресло, как будто его удобный провал был близок к страшной потере этого дома. Я сидела на краю, удерживаясь руками за валики и хмурясь своему загорелому отражению в дали зеркального просвета, обнесенного изящной резьбой.

Наконец из дверей, на которые я стала посматривать с нетерпением, вышла темноволосая женщина сорока-сорока пяти лет. Она была пряма, высока и угловато-худа, ее фигура укладывалась в несколько резких пересекающихся линий.

Энергичный разрез тонких губ, сжатых непримиримо и страстно, тяжело трогал сердце. Черное платье, стянутое под подбородком и у кистей узором тесьмы, при солнце, сеющем по коврам безмятежные следы, напоминало обугленный ствол среди цветов и лучей.

— Неужели это вы, миссис Рочестер? — удивленно и громко сказала вдова, оглядев меня с ног до головы. — В таком виде! Боже мой, как вы сюда приехали?

— Простите меня, миссис Олри, — произнесла я. — Простите за то, что с опозданием я пришла выразить вам свою печаль по поводу кончины Марка. Я часто говорила с ним, и мне бесконечно жаль, что так случилось.

Я пожала ее сухую руку и поцеловала в щеку.

— Никто не ожидал, что он умрет, — сказала вдова. — Я тоже была не готова к подобному исходу.

Тягостно улыбаясь, вдова изучала меня. Наконец она хмуро вздохнула, горькая рассеянность отразилась в ее лице.

Она вдруг взяла меня за руку:

— Наверное, вы родились под счастливой звездой, миссис Рочестер, если решились подвергнуть свою душу суровому испытанию… Да, да, можете не рассказывать мне ни о чем, весь ваш вид говорит красноречивей, чем вы можете предположить.

Она снова глубоко и горько вздохнула:

— Я научилась в этой стране кое-какой мудрости. А с тех пор, как Марк связался с этой дикаркой, я стала видеть людей насквозь… Бог знает, почему так произошло. Эта загадочная страна полна всяческих чудес… Теперь я знаю, что скоро наступит час, когда отдохну и я… Говорят, что смерть примиряет… Но, пусть Бог простит меня, — я ненавижу Марка даже теперь.

Говоря так, она смотрела в окно, то притягивая мою руку, то отталкивая, но не выпуская из жестких, горячих пальцев, как бы в борьбе меж гневом и лаской. Мне показалось, что мой приход всколыхнул все чувства ее прошлой жизни с Марком, оживив их кратким огнем.