там обещает, а потом раз — и пропадает, как распоследний подлец?

— Так, все. Сейчас не об этом…

— А я вот об этом! — заявила Ольга. Кончик носа у нее покраснел, глаза повлажнели, но было очевидно, что она настроилась вывалить все. — Совесть есть у вас, я спрашиваю? Какой прямой и честный, что твой баран! Что-то сам себе надумал, сам с собой посовещался и — пропал, как будто так и надо. Это после того как мама ночей не спала, слезами заливалась, разрывалась между работой и больницей, нянчилась с вами… пентюхом и хамом!

— Оля!

— Что?

— Ну как не стыдно, а?

— Мне-то стыдно, — призналась она, — стыдно, что так в вас ошибалась, думала, вы человек, а вы, извините, сопля маринованная.

Помолчали.

— Полегчало? — прямо спросил он.

— Нет.

— А теперь сама рассуди, без сердца. Вот отсохла у меня рука, и каково маме с инвалидом всю оставшуюся жизнь?

— Ничего у вас не отсохло, — заметила Оля хмуро, — а вот у Масальских дочке уже полгодика.

Акимов поперхнулся. Неудачно как-то в пример привелось. У Гладковых в соседях муж с женой: он без рук, без ног, она глухая. И ничего, хорошо живут. Рожают вот. И ведь права злющая Ольга, не отсохло у него ничего, чудодейственная эта конская штука, которую подогнал Кузнецов.

Ах, да. Основное-то позабыл.

— Так у вас другой круг знакомств теперь.

— А свято место пусто не бывает! — отозвалась Оля. — Что ж делать, если старые друзья ведут себя по-свински.

— Ей с ним лучше, — тихо произнес Сергей Палыч, — и хватит об этом.

— А вы-то все за нее решили. Я так вам скажу, людовед вы эдакий: было бы ей лучше, плакала бы она каждую ночь, как же. Ходили мы тут в театр, вытащила ее с трудом, так она все время прострадала, сумерками пользуясь. Думала, я не увижу.

Акимов промолчал.

— Лучший способ убедить себя в собственной правоте — замкнуться в гордом молчании, пусть ее мелет, — откровенно съязвила Оля. — А вы поглупели, Сергей Палыч. Вы куда умнее были.

Сотни разного рода ответов вертелись на языке, от бредовых до замшело-мудрых, нудных, требующих надувания щек и снисходительных, как у больной коровы, взглядов. Он, по счастью, промолчал, сказал лишь:

— Мне в часть надо. Кликни там кого.

— Так сами бы и постучались.

— Не достучусь я.

— Вы просто недостаточно настойчивы, — не в силах остановиться, уколола Оля и, тяжело вздохнув, поднялась. — Идите, сейчас откроют.

«Плохо ей, значит. Ей одной, значит, плохо. А мне, мне не плохо? Да мне полный алес. Она-то красавица, умница, ценный работник, пальцем только щелкни — министры грушами посыплются. А я кто есть такой, дурак набитый, ни жилплощади, ни поста, ни мозгов, строго говоря. Присоска, приложение к жене — нет, товарищи, не по мне это».

Хорошо еще, что до калитки в заборе недалеко, а то с великого ума он бес знает до чего мог додуматься. Открыл Анчутка, вид имел присмиревший и какой-то особо примерный, какой бывает после полученной отменной головомойки, как со знанием дела диагностировал Акимов.

— Что, нагорело? — поинтересовался он.

— Было дело, — вздохнул Яшка, — главное, я-то тут при чем?

— Стало быть, при чем. Ладно, сейчас не об этом. Из начальства есть кто?

— Не-а. Товарищ Константинер как уехал с утра в центр с Михалычем, так и нет его, а прочие все общагу подчекрыживают…

— Подчекрыживают, — с трудом повторил Сергей, — ничего себе. Ладно, сами разберемся.

— С чем? — насторожился Яшка.

— Да кое с чем.

В гараже, кроме Пельменя и трактора, никого видно не было. Первый ковырялся во втором, нарочито бодренько насвистывая. Акимов постучал по борту:

— Андрюха, вылезай. Дело у меня к тебе.

Пельмень не торопясь, по-механицки размеренно, солидно разогнулся, протянул оперу согнутый локоть:

— Доброго здоровьичка, Сергей Палыч.

Акимов, криво усмехнувшись, пожал предложенную конечность:

— Что, захворал трудяга?

— Да нет, все хорошо, ежедневное тэ-о.

— Машина типа зверь. Можно полюбопытствовать? Никогда в таком не сиживал.

— Конечно, — разрешил добрый Андрюха.

Сергей влез в красивую кабину с наклонным ветровым «стеклом», в котором стекла никакого не было, поерзал на сиденье, потрогал рычаги, быстро, по возможности незаметно оглядываясь. Техника в идеальном порядке, ни царапины, все подкрашено, подмазано и отполировано. И даже сиденье, по всему судя, перетянуто недавно. И ни следа таблички на приборной панели.

«Подберемся с другого боку», — решил Сергей, выбрался из кабины.

— Да, сила, богатая машина. И что же, освоил ее? Академик.

— Есть маленько, — буркнул Пельмень, очевидно польщенный.

— А что внутри? Лошадей сколько? А передач? А на дизеле работает?

Сергей забрасывал парня вопросами, стараясь равномерно распределять дельные и бестолковые так, чтобы выглядело правдоподобно. Расчет оправдался: Андрюха принялся охотно и местами снисходительно расписывать технические особенности и преимущества своего бесспорного фаворита, и Акимов получил возможность осмотреть и двигатель. Увы, и тут не прокатило: табличка, на которой, по логике и здравому смыслу, должен был стоять номер, была буквально изъедена ржавчиной.

«Не везет мне сегодня, — философски подумал Сергей, не забывая заинтересованно кивать, — вот, главное, ирония: все выкрашено-подмазано, как новенькая машина, ну а шильда, как на грех, дряхлая… или не ирония?»

Будь это кто другой — может, и успокоился бы на этом Акимов, и ушел бы, и с облегчением доложил бы начальству, что установить «личность» трактора никак невозможно, поскольку номер на двигателе не читается.

Однако немалый опыт общения с этими молодцами подсказывал: тут не то что-то, нечисто.

Продолжая слушать Андрея, он быстро и по возможности незаметно обшарил глазами помещение. Смотровые ямы, полки, бочки, видимо, со смазочными, инструменты — все в образцовом порядке, по уму расположено и весьма ровно.

Только вот брезент, которым прикрыт кузов полуторки. К чему бы это он так брошен, небрежно.

Продолжая слушать да поддакивать, Акимов заложил руки за спину, прошелся по ангару, избегая смотреть на заинтересовавший его предмет, но постепенно к нему приближался. И наконец, подойдя впритык, вполголоса позвал:

— Вылазь, матрос потемкинский, задохнешься ведь. Давай, а то сам вытащу.

Под брезентом завозились, и на свет показалась сконфуженная физиономия с подбитым глазом.

Акимов демонстративно глянул на часы: десять утра.

— Детский сад. Прогульщик.

С пренебрежением отвернулся от Пожарского, бросил Пельменю:

— Следующим разом порть не только табличку, но и болтики.

Андрюха смешался, но, сделав честные глаза, спросил:

— Какие болтики, Сергей Палыч?

Акимов вздохнул, потер лоб, грустно спросил:

— Совсем за дурня меня держите?

Не дождавшись ответа, продолжил:

— Нашли себе общего врага и сплотились. Это я-то враг вам, а, Коль?

Молчание.

— Сами не замечаете, что постоянно врете, юлите, скрываете. Считаете, это хорошее дело, вранье-то это вечное?

— Сергей