произведено? Откуда, дорогая товарищ Гладкова, изыскали материалы, расходники, скобянку, стекла, а главное — рабочие руки? А уплачено ли им, и внесено ли в соцстрах, налог на бездетность и прочее?

И это только малая толика того, что может стрястись, о чем загробным голосом вещали попеременно и совесть, и мучитель-главбух при каждом удобном случае. Он принципиально теперь самолично приносил на подпись любую, самую ничтожную бумагу — лишь ради того, чтобы лишний раз побормотать, указывая на недопустимость. Конечно, не директору лично, а так, про себя, в пространство, ворча по-стариковски.

Прав главбух. Можно сколь угодно долго утешать себя тем, что все на благо трудящихся, — беда в том, что осчастливлены трудящиеся только те, что работают на одной отдельно взятой фабрике под руководством товарища Гладковой. И светлое настоящее для них построено на том, что недополучили другие, точно такие же трудящиеся, с тысяч других предприятий, директорам которых не повезло со «связями».

А этот восторженный жар, который охватывает ее каждый раз, когда Максим Максимович появляется со своим планшетом, достает очередные листки и начинает: «Я тут подсчитал и кое-что выяснил…» Не воровской ли это жар, пусть и вывернутый, замаскированный: ага, значит, можно что-то урвать для себя, чтобы производительность труда повысить, показать результаты и, в конечном счете, получить переходящее Красное знамя, грамоту…

«Я же не для себя! Мы все вместе, дружной армией вместе со всем трудовым народом идем в наступление за хорошую жизнь, за свое счастье, за коммунизм… Ведь это и есть счастье — под руководством партии работать на благо Родины, свою долю труда вкладывать в строительство замечательного будущего…»

Она вздохнула: «Во-о-о-от! И вот если прокурор спросит, для чего все это, — так и говори».

Вера Вячеславовна устала, запуталась в мыслях, уже не могла понять, права она или нет, и страдания городничего ей уже не казались комичными, вызывая не гадливость, но настоящее, искреннее сострадание. И хорошо знакомый итог — немую сцену — она ожидала уже с ужасом, как Страшного суда. В какой момент явится ее личный Ревизор, Тот, Кто Спросит? Вот за эту вот заботу о благе собственных сотрудников, собственного производства, собственных результатов… и примет ли он в оправдание слова вместо бумаг?

И все-таки железнодорожная ветка нужна, и сильно, и просто невероятно. Ее строительство позволит снизить затраты на перемещение, сократить время. Что же делать? Может, отработаем последний объект, самый распоследний, не для себя же — а потом все, до смерти никакой кривды!

«Кривда — вот оно, правильное слово. Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и в моем случае будет так же… а вот поймет кто-нибудь что-нибудь, послушает ли мой лепет?»

Вера Вячеславовна украдкой бросила взгляд на дочь. Оля, сжав кулачки, сияющими глазами взирала на сцену, где блистательный Ильинский мастерски представлял господинчика без царя в голове, и бледные щеки вспыхивали от того, что врет при ней кто-то другой.

«Вот вскроется это мамино вранье, как она к этому отнесется? Она же не понимает, что порой приходится кривить душой, и не поймет еще долго. И перед ней, как перед своей совестью, не оправдаешься!»

Она попыталась еще раз: «Но ведь, случись чего, отвечать будешь не ты? Максим Максимович…»

Стало еще противнее. Значит, виновна, если ищешь, на кого бы свалить. Он-то уверен в своей правоте, он-то перед собой прав: «борюсь за каждую копейку, чтобы жизнь облегчить людям, и все равно, что обо мне подумают». Возможно, он такой бесстрашный потому, что все-таки отставник, ну и связи, куда без них.

Вера неоднократно принимала его приглашения на полу- и совершенно официальные мероприятия, и общались они там с такого уровня людьми, что иной раз и пугало. И все-таки, хорошо ли прятаться за спину человека, который искренне почитает себя правым и неуязвимым?

Грянули аплодисменты, Вера очнулась. Вот, оказывается, уже закончился спектакль. «Да, пора завершать терзания», — решительно думала она, аплодируя стоя. Восторг, испытанный от этой мысли, был совершенно искренним.

Как только вернется Кузнецов, необходимо с ним объясниться. Таким образом он работать более не будет.

Глава 10

— Эй, малые! Все вкалываете? Что, трудолюбивые аль просто жадобы?

Колька глянул с лесов: внизу толпились, задрав головы, фабричные.

— Чего вам? — спросил Анчутка, продолжая работу, но по его затылку белобрысому ясно читалось: напрягся и боится.

Все дело в том, что в общагу уже вселились, и первыми девчата. Отработав смену, они носились, тряся юбками и треща сороками, туда-сюда, налаживая быт. Свежие, отъевшиеся на городских харчах, но и невооруженным взглядом было видно, что деревенские. У всех какие-то припасы, жуют чего-то, икры у иных такие, как у местных девчонок руки. Вежливый, говорливый Анчутка со своими кудрями и синими глазами тотчас привлек всеобщее внимание: уж и снедь разнообразную таскают, и ко всем услугам готовы, от «снимай, Яшенька, давай зашью», до «пивка после работы?».

«Наплачется с ним Светланка, если что серьезное», — благодушно думал Колька, наблюдая этот шабаш.

Беда разразилась тогда, когда и пацаны вселились, и тоже из других краев и подмосковных деревень, по оргнабору, но все, как один, с лютой ненавистью ко всему «городскому». По преимуществу наглые, вечно лузгающие и уже мордастые.

Против Яшкиного обаяния не тянули, у девок не пользовались особым успехом и потому обижались.

И вот сегодня, не наблюдая на лесах командования, фабричные решили расставить точки над «i», а если фартанет, то и фингалы. А ведь Максим Максимович попросил все закончить к его приезду, и военспецы работали круглосуточно и посменно.

Вот почему на часах семь вечера, четверо, в том числе Колька с Анчуткой, орудуют на лесах, а эти, фабричные, вместо того чтобы готовиться к ночной смене, пришли разбираться: восемь против четверых.

— Ваши, что ли? — спросил с полу рядовой Леха.

— Ничего не… с чего наши-то? — немедленно открестился Анчутка.

— Я говорю, ты Валентине из пятого номера прилюдно безешку влепил на кухне, — продолжая орудовать кальмой, уточнил Леха, — а этот вот, безо всякого сомнения, ее амант. И сейчас будет баталия.

Интересно он выражался. И выглядел тоже: рослый, носатый, с южными темными глазами, спортивный, хоть и в очках. Вежливый, воспитанный. Гармонию портил косой, криво заштопанный шрам на красивой физиономии.

Толстомордый «амант» двинул плечом в леса.

— Что творишь? — крикнул Анчутка, едва успев поймать ведро.

— А ну слазь, мохра кудрявая, пойдем выйдем.

— Товарищ рядовой никуда не пойдет, — заметил Леха, — я тут за старшего и запрещаю покидать пост до окончания работы.

Валентинин обиженный хахаль подумал, но не нашелся, что ответить, исключая: «А