— Вера, против таких прием есть безотказный. У всех стариков в авторитете ведущий доктор с тв… да-да, Борис Береста… ну… дальше подставляешь к любому назначенному врачом лекарству «рекомендует сам…». — Потом он негромко засмеялся чему-то, добавил: — Сочувствую.

Все общение было в таком духе. Юрген, заметив, что я больше не читаю а разглядываю его, улыбнулся. Опять весь осветился внутренней радостью, — улыбнулся мне не одними губами, но и глазами, и плечом шевельнул, и чуть развернулся. Я увидела, что у него волосы растрепались за правым ухом, наушник поправлял или почесал голову, — одна прядка забавно торчала вверх, как непослушное атласное перышко в вороновом крыле.

Он походил на персонажей этого писателя. С детства читал, вырастая на книгах, или потом открыл для себя и проникся, потому что нашел на страницах свой мир и понимание главного. Не знаю. Но в Юргене чувствовались те же струнки характера — преданность, честность, уверенность в том, что хорошего в мире больше.

Заулыбалась ему в ответ. В книгу положила закладку, выбралась из кресла и решила погреться в ванной, пока он занят. Время есть и маячить за спиной, мешать общению, не буду. Набрала, добавила пены и соли, занырнула с головой. Хотела по-настоящему расслабиться, но получилось лишь телом, голова не отпускала от себя мысль о том, что я неправильно поступила сегодня по отношению к Катарине. Думала, проигрывала назад разговор, искала возможности поправить ситуацию. А под тревожное настроение опять все полезло — заново переваривать загадочную речь Юля Вереска, его «Ирис Шелест», загадки с людьми и ходами. Опять пропавший со связи наследник… надо было о нем спросить у Роберта, он наверняка знает, а не задавать глупых вопросов о том, женат он или нет. Неужели я так серьезно задела Катарину?

Не закрывалась, но Юрген аккуратно постучал, а не заглянул. Спросил из-за двери:

— Ирис, ты будешь глинтвейн?

— Да.

— Выходишь скоро?

— Сейчас.

Минут двадцать прошло. Мне хватило. Я сполоснулась под душем от соленой воды и насухо вытерлась. Оделась. Как вышла, так и попала в совершенно новую атмосферу — он разливал вино по двум кружкам. А на тарелке горкой лежали шоколадные печенья в глазури и фундук. Экран не убран, наоборот — развернут в сторону свободного пространства комнаты, и на нем было запущено видео «живой огонь», имитация камина и язычков пламени. Тепла не давал, а визуально наполнял сумерки оранжевым мерцанием и всполохами. Кресла переместились поближе, составились под острым углом, а между подлокотниками Юрген поставил кухонный стул, как столик, — для кружек и вкусняшек.

— Вот это да.

— Садись, как тебе? Если слишком пусто, сооружу стену из покрывала.

— Я лучше укроюсь им.

— Вино разогреет. Глотни, как раз остыло до нормы.

Мы забрались в кресла. Я подобрала ноги, а Юрген вытянул. Полу лег на мягкой сидушке, не слишком ловко уместившись со своим ростом. Захрустел печеньем, с удовольствием отпил глинтвейна.

Я к крепким напиткам никогда не имела слабости или тяги. Но этот понравился. Алкогольная основа больше выветрилась, оставив лишь ароматы и вкус добавок. С несладким печеньем оказалось еще вкуснее.

— Можно кино поставить посмотреть, или музыку послушать. Чего хочешь?

— Поговорить.

— О чем?

— О дружбе.

Юрген чуть вскинул брови — от интереса, кивнул, и посмотрел на меня с выжиданием. При слабом свете и теплых отблесках, кожа его не казалась бледной, и глаза из светло-карих становились темными. Создавалось чуть-чуть другое, незнакомое восприятие его внешности.

— Каким он был, твой друг?

Он сразу не ответил. А я после одного глотка, сказала:

— Я знаю, пограничники не рассказывают о вызовах… это не принято. Только я хочу поделиться. С тобой. В последнем вызове меня закинуло к мальчику. Он потерял здоровье, родители выбрали не лечить его, а усадить в кресло ради пособия по инвалидности, а для него даже собственная жизнь не имела такого значения, как то, что он не мог увидеться с другом. Из-за этого желания он поверил в невероятное, в городских фей, и кидал в форточку бумажные самолетики. Письма. Что такое, мальчишеская дружба, Юрка? Что для тебя значил твой друг, Бэзил?

— А тут не особо важно, мальчишеская или девчоночья, мужская или женская… Друзья — это друзья. Это когда понимают и принимают, это когда ты уверен в друге больше, чем в себе и ошибаться не страшно. Когда ты не один. И привязанность не по родству крови, как у родных в семье, а по родству душ. Даже родители — это родители, братья или сестры — другое. А здесь — на равных.

— Вы были похожи характерами?

Юрген замотал головой:

— Нет. У Васьки было гораздо больше качеств. Храбрее, терпеливей, рассудительней. Людей лучше понимал, чему и меня, дурака учил. Смотреть и видеть, находить первопричину слов или поступков. У меня вечно собиралась целая куча сомнений, если нужно было на что-то сподвигнуться, а он говорил коротко: «Страх отнимает половину жизни» и делал решительный шаг.

— А в чем было родство?

— Во многих мелочах — одни книги, одни игры, одни убежденности в чем-то. Одинаково «плохо», «хорошо» и «сложно» в картине мира. А если в главном — то с рождения мы с ним истоптали похожую пару ботинок. Знаешь выражение «Прежде, чем кого-то осудить, надень его обувь и пройди его путь».

— Знаю.

— Мы когда в больнице встретились, познакомились, то как два земляка на чужбине — радовались, не могли на своем языке наговориться, непонятном никому — ни взрослым, ни здоровым. Конечно, в семье любили. Конечно, поддерживали. Только до конца понять «мой мир» не способны были ни отец, ни мать, ни братья и сестра Бэзила, если говорить о близких с его стороны. Это одинаковая дырявая шкура, пробитое сердце, невозможность жить как все нормальные и здоровые.

Юрген погрустнел. Тон голоса стал намного тише и отдавал печалью. Я спросила:

— Вам не помешало оставаться друзьями то, что ты пошел на поправку, а ему становилось хуже?

— Нет. Он искренне радовался, что я из капкана вырвался. Похожая судьба ускоряет понимание, но не всегда она нужна, чтобы люди сдружились. Вот… у нас с тобой разные жизни, а родственную душу в тебе почувствовал с двух слов при знакомстве, с первого взгляда. Ты выделялась среди всех, такая сразу своя, такая близкая, что задохнуться можно было.

— Я о дружбе, а ты обо мне?

— Ты мой друг и моя любимая — я не виноват, что так совпало во всем. Я надеюсь… Пусть я тебе сейчас не любимый человек, но все-таки друг взаимно?

— Взаимно.

Как странно в обсуждении распались понятия дружбы и любви, и в тоже время соприкоснулись. Нельзя сказать, что Юрген не любил своего друга — любил, конечно. Близкий человек — понимающий и преданный. Во мне он тоже видит близкого, понимающего и преданного человека, подругу, и любит уже как мужчина женщину. Испытывает влечение, не прячет его, — и «сейчас не любимый» на телесном уровне — любовник.