— Готова? — Губы Деймена изгибаются в усмешке.

А у меня трясутся руки и взгляд бегает. Надоевшая колеяначинает казаться вполне даже симпатичной. И вот я проглатываю комок в горле иделаю шаг вперед. Вздрагиваю от резкого скрипа резиновой подошвы о полированныйкаменный пол.

— Ну как? — спрашивает Деймен. Он радостно взволнован инадеется, что мне так же весело, как ему. — Я думал перенести тебя в Летнююстрану, а потом сообразил, что именно этого ты и ждешь. Так что я решил тебепоказать, как волшебно бывает иногда и на этой грешной земле.

Я киваю, изо всех сил стараясь скрыть, что мне пока совсемне весело. Осматриваю громадное помещение с высоким потолком, застекленными окнамии целым лабиринтом коридоров и зальчиков. Наверное, днем все это выглядитприветливо и жизнерадостно, а ночью как-то жутковато.

— Какой большой музей... Ты бывал здесь раньше?

Деймен кивает, направляясь к справочному бюро в центре.

— Один раз. Незадолго до официального открытия. Здесь многовеликолепных произведений искусства, но сейчас меня особенно интересует одинэкспонат.

Он снимает со стойки путеводитель по музею и, сжав брошюркумежду ладонями, мгновенно выясняет, как пройти в нужный зал. Бросивпутеводитель на место, он ведет меня через несколько залов и вверх по лестнице.Дорогу освещают только тусклые дежурные лампочки и луна, заглядывающая в окна.

— Вот эта?

Деймен остановился перед картиной под названием «Мадонна натроне и святой Матфей». От картины словно исходит сияние, а Деймен застыл свыражением не земного благоговения на лице.

В ответ на вопрос он безмолвно склоняет голову и, толькосправившись с волнением, оборачивается ко мне.

— Я много странствовал, жил в разных местах... Но покидаяИталию, около четырехсот лет назад, я поклялся никогда не возвращаться. ЭпохаВозрождения закончилась, и моя жизнь... Словом, я был готов двигаться дальше,не оглядываясь назад. А потом до меня дошли слухи о новой школе живописцев —семье Карраччи из Болоньи. Они учились у великих мастеров, и в том числе умоего друга Рафаэля. Они создали небывалую манеру живописи и оказали огромноевлияние на будущее поколение художников. — Деймен указывает на картину, чутькачнув головой, и глаза его полны изумления. — Посмотри, какая мягкость линий,какая фактура! Какие насыщенные цвета и свет! Это... Это просто потрясающе!

В голосе Деймена слышится преклонение.

Хотела бы я уметь так видеть живопись! Не как ценное,освященное временем произведение искусства, а просто как удивительную красоту,которой можно искренне восхищаться. Как своего рода чудом.

Деймен ведет меня за руку к следующей картине. Мырассматриваем изображение святого Себастьяна. Его бледное, измученное телопронзено стрелами, и выглядит все настолько реалистично, что меня пробираетдрожь.

До меня вдруг доходит. Впервые в жизни я начинаю видеть так,как видит Деймен. Я наконец-то понимаю, что истинное искусство состоит в том,чтобы взять какое-то отдельное переживание и не просто сохранить его или истолковать,а поделиться им с другими на все последующие века.

— Ты, наверное, чувствуешь себя таким... — Я сжимаю губы, струдом подыскивая нужные слова. — Ну, не знаю... могущественным... когдасоздаешь такую красоту.

Я знаю, он способен создать полотна, величием не уступающиетем, что развешаны здесь.

Деймен, пожав плечами, переходит к следующей картине.

— Я уже много лет не занимался живописью, если не считатьуроков «изо» в школе. Думаю, сейчас я скорее ценитель, а не художник.

— Почему? Как можно отказаться от такого дара? Это же твойсобственный талант, правда? Он не дается вместе с бессмертием — ты сам видел,что бывает, когда я пытаюсь рисовать!

Деймен, улыбнувшись, ведет меня через весь зал к еще однойкартине — великолепному произведению под названием «Иосиф и жена Потифара».Внимательно рассматривая каждый квадратный дюйм картины, он говорит:

— Если честно, «могущество» — это еще слабо сказано. Словамине передать, что я чувствую, когда стою с кистью в руке перед чистым холстом, арядом — полная палитра красок. Шестьсот лет я был неуязвимым обладателемэликсира, который жаждут заполучить все! И все же ничто не сравнится снеизъяснимым восторгом, который приносит творчество.

Он оборачивается и прикладывает ладонь к моей щеке.

— По крайней мере я так думал, пока не встретил тебя. Когдая увидел тебя впервые... — Он неотрывно смотрит мне в глаза. — Первый миг нашейлюбви — это действительно несравненно.

— Ты ведь не из-за меня бросил живопись, правда? — Язадерживаю дыхание, отчаянно надеясь, что не я лишила его радости творчества.

Деймен качает головой. Взгляд его снова устремлен накартину, а мысли блуждают где-то далеко.

— Ты здесь ни при чем. Просто... в какой-то момент мнеоткрылась правда о моей жизни.

Я смотрю на него вопросительно. Не понимаю, о чем он.

— Жестокая правда. Наверное, надо было раньше тебе об этомрассказать.

Он вздыхает.

У меня живот подводит от страха. Я спрашиваю, хотя совсем неуверена, что хочу услышать ответ:

— Что ты имеешь в виду?

Вижу по глазам, что ему трудно говорить.

— Вечная жизнь... — Темные глаза Деймена полны печали. — Онакажется огромной, беспредельной... Пока не поймешь, какая истина скрывается закажущимся могуществом. А правда в том, что тебе придется смотреть, как стареюти умирают твои друзья, самому оставаясь прежним. И смотреть на это ты будешьиздали, потому что, когда различие становится слишком заметным, у тебя неостается иного выхода, кроме как уехать подальше и начать все заново в чужихкраях. А потом еще раз. И еще. Нельзя ни к кому привязываться надолго. И вот ведьнасмешка судьбы — при наших неограниченных возможностях мы не смеем поддатьсяискушению и совершить нечто великое, о чем запомнили бы на все времена. Мыдолжны таиться и беречь свои секреты.

— Почему? — тихонько спрашиваю я.

Перестал бы говорить загадками! Когда он так делает, мнестановится страшно.

— Если привлечешь общее внимание, твое имя запомнят в веках,а этого допускать нельзя. Потому что все вокруг состарятся и умрут. — Хейвен,Майлз и Сабина, и даже Стейша с Хонор и Крейгом, а мы с тобой останемся такими,как были. Поверь, очень скоро люди начнут замечать, что ты совсем не меняешься.Представь себе, что будет, если лет через пятьдесят с небольшим тебя вдругузнает на улице семидесятилетняя Хейвен? Мы не можем позволить себе такогориска.

Деймен с силой сжимает мои запястья, и я буквально физическиощущаю груз его шестисот лет. И как всегда, когда он расстроен, мне хочетсятолько одного — забрать себе все его заботы.