Я поставила машину за зданием лечебницы и прошла внутрь через заднюю дверь. Где-то в глубине хрипло лаяли собаки, взывая о милосердии. В приемном отделении было только два пациента – скучающего вида кошки, похожие на диванные валики. Хозяева обращались к ним на каком-то чудном диалекте (видимо, это был кошачий английский), произнося слова нарочито пронзительными голосами, от которых хотелось заткнуть уши. Мне показалось, что время от времени, когда лечебница в очередной раз оглашалась собачьими воплями, по морде то одной, то другой кошки пробегала ухмылка.

Видимо, прием вели два врача, потому что обеих кошек пригласили одновременно, и я осталась одна, если не считать сестры за стойкой регистратуры. Я решила, что ей около тридцати; бледная блондиночка с голубыми глазами и синим – как у Алисы в Стране чудес – бантом в волосах. На нагрудной бирке было написано "Эмили".

– Могу я вам чем-то помочь?

У нее был такой голосок, словно, достигнув шестилетнего возраста, она остановилась в своем развитии: тоненький, дрожащий, с легким придыханием – может, выработанный специально, чтобы успокаивать несчастных страждущих тварей. Мне доводилось встречаться с такими женщинами, которые застряли в детстве; в мире, где все мы стремимся поскорее встать на ноги, они неизменно вызывают удивление.

Я почувствовала себя верзилой-полузащитником.

– Хочу узнать, не могли бы вы предоставить мне кое-какую информацию?

– Попробую, – прошептала она одними губами. Это была сама кротость.

Я хотела показать копию моей лицензии частного детектива, но испугалась, как бы не причинить ей боль. Решила приберечь этот козырь на тот случай, если меня вынудят потуже затянуть гайки.

– В январе этого года одна женщина приносила сюда своего кота, которому требовалась неотложная помощь. Я хотела бы узнать, забрала ли она его?

– Я могу проверить по нашим записям. Будьте добры, назовите ее имя.

– Имя той женщины Элейн Болдт. Кота звали Мингус. Это было вечером девятого января.

На щеках ее проступил румянец; она облизнула губы и испуганно уставилась на меня. Я подумала, уж не продала ли сестра кота для опытов.

– В чем дело? – спросила я. – Вы знаете этого кота?

– Да, я его помню... он пробыл здесь несколько недель. – Она вдруг заговорила как-то гнусаво, несколько в нос, словно чревовещатель. Не то чтобы она готова была расплакаться, но у нее был такой тон, как у ребенка в супермаркете, которому мамаша, отчитывая его за плохое поведение, грозит оборвать руки.

Я видела – ее что-то насторожило, но не знала, что именно. Она взяла небольшой жестяной ящик и принялась перебирать лежавшие там карточки. Наконец достала одну из них и с вызовом бросила на стойку.

– Она внесла плату за его содержание только за три недели вперед, на наши открытки и звонки не отвечала. В феврале врач сказал, что придется что-то придумать, потому что места у нас ограниченны...

Я поняла, что она вот-вот разрыдается.

– Эмили, – участливо произнесла я. – Так, кажется, вас зовут, или это не ваш нагрудный знак?

– Да, я Эмили.

– По правде говоря, мне нет дела до того, где находится этот кот. Мне нужно знать только одно: приходила эта женщина еще раз или нет?

– Нет-нет, она больше не появлялась.

– А что же стало с котом? Мне просто любопытно.

Она недоверчиво покосилась на меня, затем решительным жестом откинула волосы за плечи и выпалила:

– Я взяла его себе. Он был такой очаровательный. Просто не могла отдать его в приют.

– Отлично. Нет, правда, это замечательно. Я слышала, что он чертовски обаятельный котяра, и рада, что у вас нашлось для него место. Я буду молчать – могила. И все же, если эта женщина снова объявится, не могли бы вы дать мне знать?

Я положила на стойку свою карточку, она прочитала и молча кивнула.

– Благодарю вас, – сказала я, направляясь к выходу.

* * *

Подъезжая к офису, я подумала, что неплохо бы позвонить Джулии Окснер – рассказать, что кот нашелся и ей не придется проверять ветлечебницы и кошачьи приюты в Бока-Рейтоне. Поставив машину и поднявшись по задней лестнице, я увидела в коридоре мужчину, который что-то царапал шариковой ручкой на листке бумаги.

– Вы не ко мне?

– Право, не знаю. Кинси Милхоун – это вы? – Он улыбался с чувством собственного превосходства.

По лицу было видно, что вся ситуация его немного забавляет, словно у него имелась некая ценная информация и он не знал, стоит ли делиться ею со мной.

– Да, это я.

– А я Обри Дэнзигер.

Меня осенило.

– Так вы муж Беверли?

– Совершенно верно. – Он коротко хохотнул, хотя повода для веселья, на мой взгляд, не было решительно никакого. Высокого роста – никак не меньше шести футов двух дюймов, – худощавый, темные гладкие волосы, должно быть, очень мягкие, карие глаза, надменная линия рта. Светло-серый костюм-тройка. Он выглядел как карточный шулер, только что сошедший с борта богатой яхты, этакий денди, щеголь, если подобные типы еще встречаются в наши дни.

– Чем могу быть вам полезна?

Я открыла дверь и вошла в офис. Проследовав за мной, он обозрел скептическим взглядом мое хозяйство, видимо, прикидывая в уме мои накладные расходы, во что мне обошлась мебель, какие налоги я плачу ежеквартально, а также удивляясь, почему его жена не обратилась в приличную фирму.

Я села за стол, он занял место напротив, развязно закинув ногу на ногу. Ухоженный вид, отутюженная складка брюк, породистая тонкая щиколотка, кожаные итальянские туфли с узким блестящим носком. На манжетах белоснежной сорочки запонки голубого камня – скорее всего ручная работа – в виде монограммы из его инициалов. По губам Орби скользнула улыбка, видимо, понял, что я разглядываю его. Он извлек из внутреннего кармана пиджака плоский портсигар, достал тоненькую темную сигаретку и, постучав ею по портсигару, сунул в рот, после чего щелкнул зажигалкой, из которой вылетел такой сноп огня, что – как мне показалось – его волосы уцелели только чудом. Взгляд мой упал на его холеные руки с бесцветным лаком на ногтях. Признаюсь, не часто доводилось встречать такие экземпляры, и я была немного поражена – меня удивлял даже запах, который он источал; вероятно, он пользовался одним из этих модных мужских лосьонов, которые называются "Роуг", или "Магнум", или что-то в этом роде. Некоторое время он мечтательно созерцал тлеющий кончик сигареты, затем вперился в меня немигающим взором. Глаза цвета обожженной глины, в них не было ни тепла, ни жизни.

Я не стала предлагать ему кофе. Только подвинула поближе пепельницу – как и тогда, когда здесь была его жена. От сигареты пахло кострищем, и я знала, что запах этот еще долго будет преследовать меня.

– Беверли получила ваше письмо, – произнес он. – Она расстроена. Я подумал, нам следует поговорить.