— Знаешь, на чем она сделала миллионы? — Дмитрий следит за грациозно идущей к выходу, словно на показе мод, любовницей. — Укоротила юбки и ввела в моду шерстяные кофты.

— Умеешь жить. Заполучил миллионершу.

— Я у нее не первый и не последний, долго не задержусь. — Щелкает портсигаром, закуривает… — Сколько мы с тобой не виделись?

— Почти четыре года.

— Целую вечность… Как жена? Дочура?

— Слава богу. Слышал что-нибудь о нашей пятерке?

— Только о тебе и Пуришкевиче. Про доктора и Сухотина ничего не знаю.

— О, с Сухотиным целая история. Мы ведь с ним переписывались.

— Вот как? Расскажи.

Он крутит головой. Поручик, имя которого они сохраняли по договоренности в тайне, вышедший благодаря этому сухим из воды, не попавший под суд, спокойно себе жил при большевиках. Служил в какой-то организации по торговле с заграницей, проштрафился, угодил в тюрьму. Пока отсидел положенный срок за решеткой, прославленная жена-пианистка Ирина Энери, оставив в России шестимесячную дочку, отправилась в надежде устроить личную жизнь и карьеру во Францию. Сухотин же после отсидки поселился у давних своих знакомых в Ясной Поляне, служил в имении Толстых кем-то вроде комиссара по досмотру за имуществом, женился с согласия Александры Львовны на молоденькой внучке писателя Софочке Толстой…

— Ай да сукин сын! — хлопает себя по колену Дмитрий.

— Погоди, главное впереди. Вскоре после свадьбы у нашего молодожена случился частичный паралич. Еле двигался, жил развалиной на квартире тещи в одном из Пречистенских переулков, требовал немалого ухода. Когда сиделкам стало совсем невмоготу, они прислали мне отчаянное письмо: помогите! Я ответил телеграммой: «Давайте его сюда!» Толстые договорились в чехословацком представительстве в Москве, что один из дипкурьеров сопроводит больного во Францию. Все шло нормально, его погрузили на поезд, во время часовой остановки в Варшаве дипкурьер ненадолго отлучился, а когда вернулся, в купе Сухотина не обнаружил…

— Мама родная!

— Веселенький номер, ага! До самого отправления ошарашенный дипкурьер бегал в окрестностях вокзала — беглеца и след простыл. Что делать? — поехал дальше. А Сухотин в сумеречном состоянии бродил в это самое время по Варшаве, пока не упал на улице. Его подобрали, приняв вначале за пьяного, потом отвезли в больницу. Подлечили, перевезли по моему ходатайству и за мой счет в Париж. Живет сейчас в доме призрения в Орли… Ирина изредка у нас бывает, мы ей помогаем, видеть бывшего мужа категорически отказывается…

Помолчали, выпили.

— Жизнь-жестянка. О Пуришкевиче слышал?

— Слышал, — Дмитрий неподвижно смотрит в окно. — Ужасно жаль человека! В отличие от тебя я его недооценивал. Мешала прежняя его скандальная репутация, манера себя вести. А оказался рыцарем веры. Одним из немногих, кто до конца остался верен делу монархии, государю… Что-то в нем было такое, что его пощадили даже ленинские комиссары. Он же после октябрьского переворота ушел в подполье, жил под чужим паспортом, готовил свержение бандитского режима. Был пойман, судим. Любого другого расстреляли бы и за меньшие проступки без суда и следствия, а ему дали смехотворный срок.

— Да, четыре, кажется, года общественных работ.

— Вот! А через полгода выпустили по личному указанию Дзержинского, амнистировали под честное слово, что он прекратит навсегда политическую деятельность. Невероятно! Я когда об этом узнал, подумал грешным образом, пусть он меня простит на том свете: сломался, пошел в услужение к большевикам. Ничего подобного! Уехал на Юг, поддерживал белое движение, издавал монархическую газету, сотрудничал с Деникиным… Умер от сыпняка — голос у Дмитрия дрожал… — Что-то мне не по себе сегодня. Давай съездим куда-нибудь.

— Хочешь в Отей, на скачки?

— Хорошо.

В нанятом таксомоторе они едут в Отей, берут билеты, делают наобум ставки: Дмитрий выигрывает двести франков на французской кобыле, он проигрывает на английском рысаке.

— Ставь всегда на женщин, не проиграешь! — смеется повеселевший мил-друг.

В кабине едущего в обратный путь таксомотора вспомнил неожиданно о бывшей жене Сухотина.

— Она мне очень нравилась в Петербурге. Несколько раз возил ее в ресторан, когда Серега лечился у меня в госпитале. Стоило трудов удержаться, не омрачить дружбу. Яркая женщина, играла божественно, особенно Шопена и Листа. О ней даже Гумилев упоминает в одном из стихотворений. Минуту, сейчас вспомню…

«Священные плывут и тают ночи, — читает с чувством, — проносятся эпические дни, и смерти я заглядываю в очи, в зеленые, болотные огни. Она везде — и в зареве пожара, и в темноте, нежданна и близка, то на коне венгерского гусара, а то с ружьем тирольского стрелка. Но прелесть ясная живет в сознанье, что хрупки так оковы бытия, как будто женственно все мирозданье, и управляю им всецело я. Когда промчится вихрь, заплещут воды, зальются птицы в чаянье зари, то слышится в гармонии природы мне музыка Ирины Энери. Весь день томясь от непонятной жажды и облаков следя крылатый рой, я думаю: «Карсавина однажды, как облако, плясала предо мной». А ночью в небе, древнем и высоком, я вижу записи судеб моих и ведаю, что обо мне, далеком, звенит Ахматовой сиренный стих. Так не умею думать я о смерти, и все мне грезятся, как бы во сне, те женщины, которые бессмертье моей души доказывают мне».

— Ну, и память у тебя!

У порога гостиницы они расстаются.

— Прощай, любовь моя, — говорит Дима.

— Прощай, мой дорогой, — говорит он.

Дома ему не сидится, тянет «на люди». Причина улизнуть за порог вполне уважительная: общественные дела. Едет за рулем авто вдоль набережной, думает о себе привычно в третьем лице: ограбленный большевиками бывший князь Юсупов-младший жертвует чем может — скромными средствами, личным временем, дружескими и деловыми связями ради благородной цели: творить добро, помогать тем, кому сейчас тяжелее, чем ему… Что у нас на сегодня? Во-первых, побывать в редакции «Возрождения», дать интервью по поводу открытия школы прикладного искусства, где ученики могли бы обучаться различным художественным ремеслам, работать потом артельно или трудиться на дому. Завести следом свежую порцию объявлений работодателей в созданное им бюро по трудоустройству. Работа сейчас — главное, труженик в семье — спасение. От отчаяния, хозяйских записок под дверью квартир с угрозой выселения, серии самоубийств. Выжить во что бы то ни стало, не пропасть, одеть и накормить детей.

Засучив рукава, эмигрантский Париж вгрызается в жизнь, всюду узнаваемые лица. Русские швейцары, лифтеры, официанты, окномои, телефонисты, таксисты, слесари в автомобильных гаражах, рабочие на заводах Рено, Ситроена и Пежо. Русские парикмахерские, адвокатские бюро, церкви, больницы, рестораны, библиотеки, клубы, театры, богадельни, приюты для сирот. Всем не сладко: и вчерашнему богачу, и бывшему чиновнику, и проливавшему кровь за отечество военному, и отставной представительнице высшего света — всех уравняла судьба, все нынче пролетарии. Недавние статс-дамы сидят вечерами за швейными машинками, продают поштучно ручные вышивки собственного производства на Блошином рынке. Жены гвардейских офицеров, холеные красавицы из аристократических семей работают манекенщицами в столичных Домах моды. Вчерашняя примадонна императорского балета Матильда Кшесинская открыла у себя дома на Вилла Молитор хореографическую студию, дает уроки приходящим ученицам. Родственница по отцу, графиня Наталья Сумарокова-Эльстон устроилась судомойкой в кафе на Монмартре, муж здесь же гардеробщиком — он заезжает к ним изредка по дороге поздороваться и выпить чашечку кофе с рогаликом. Разговаривая, она пересчитывает под звук спускаемой в уборной воды брошенные в тарелку чаевые, он целует ей на прощанье руку, делает прощальный жест мужу, который подает из-за прилавка пальто посетителю.