– Ты не была там с того лета?

– Нет. Это… прозвучит, наверное, безумно… но мне это никогда не приходило в голову. Он даже еще не был официально нашим, когда погибли родители. Они купили его, но мы так туда и не переехали.

– Но и не продали.

– Нет, не продали.

– Сколько времени прошло? Четыре года?

– В прошлом июле было четыре.

– Июле? – Крис щурится от яркого солнечного света. – Ха.

– Что?

– Ничего. Просто… Ладно, ничего. Может, когда-нибудь ты приедешь в этот дом.

– Возможно.

На мгновение он выпускает мою ладонь и проводит пальцами по моему предплечью.

– Как серьезно ты пострадала? Ты говорила, что рука сильно кровоточила, да еще этот дым… Ты долго пробыла в больнице?

Мне нравится, что он не боится расспрашивать о той ночи.

– Меня лечили от отравления угарным газом, но все было не так уж плохо. А вот рука была… кошмарна. Порез оказался очень глубоким. Нас определенно привезли не в центральную больницу большого города. Рану зашили, меня кое-как подлатали, а вот Джеймсу требовалась большая помощь.

– Джеймс? Значит, он серьезно пострадал, – проговорил Крис.

– Да. Он перерезал вену – точнее, я перерезала ему вену – и несколько мышц. Вот почему было так много крови. Они переживали из-за шока, вызванного такой кровопотерей.

– Ты говорила, что он ненавидит тебя с той ночи. Почему?

– По многим причинам. Джеймс чуть не истек кровью и несколько недель пролежал в больнице. До этого он был подающим надежды футболистом. Невероятно талантливый, и казалось очевидным, что он продолжит играть профессионально. Кажется сумасшедшим, что он только начинал второй год старшей школы, а уже впереди маячил профессиональный спорт, но вот как все сложилось.

– Да уж, – соглашается Крис. – В старшей школе я тоже занимался спортом, и несколько парней из моей команды подавали такие же надежды.

– Правда? А какой вид?

– Бег. Не очень хорошо, но мне нравилось. – Крис опускает козырек, чтобы солнце не слепило глаза. – Значит, после пожара футбольная карьера твоего брата пошла прахом?

– Да. Месяцы терапии. Месяцы боли. Некоторые мышцы повредились. Он был подавлен. Именно он всегда был лучшим. Я никогда ни в чем не отличалась. У меня не было… особых навыков или таланта. Такая травма не стала бы для меня трагедией. – Я осознаю, как хорошо наконец-то поговорить об этом. Четыре года я обсуждала это сама с собой, а теперь появился собеседник. Такое облегчение, что больше нет секретов. – Получается, что он потерял родителей и надежду на блестящее будущее как футболиста. Джеймс посчитал, что я поступила глупо и неосторожно, вытащив его из дома.

– Это несправедливо.

– Да, возможно, но большую часть времени он был без сознания, а потому не думаю, что он мог понять. Он считает, что у него хватило бы ума вытащить нас оттуда в целости и сохранности. Легко так говорить, когда все лежит не на твоих плечах. Джеймс помнит лишь то, что я облажалась во всех отношениях, и не может простить меня.

– Наверное, легче винить тебя, потому что тогда есть на кого свалить вину.

– Он может винить Бога, – говорю я полушутя. – Если он все еще ходит в церковь, наш священник может настоять, чтобы он простил меня, потому что именно это должен сделать добрый католик. «Прости нам прегрешения наши, как мы прощаем тем, кто грешит против нас».

– Ты тоже росла католичкой?

Я киваю.

– Отец был католиком, а мы ходили в церковь больше для того, чтобы порадовать его. Мы с Джеймсом никогда так серьезно все не воспринимали, но… Наверное, что-то в этом нам и нравилось. Мама была скептически настроена, даже больше, чем знал отец, – со смехом продолжаю я. – Она славилась тем, что перед самым причастием бросала на нас с Джеймсом многозначительные взгляды. Папа подловил ее однажды, и она списала все на раздражение слишком сухой облаткой для причастия. Мы тайно обменялись с ней мечтами, чтобы нам лучше давали вкуснейшие кусочки багета из французской пекарни дальше по улице.

Крис смеется.

– Разумно. Значит, тебе каждая минута была ненавистна?

– Типа того. Думаю, мне нравилась идея… Ну, что в жизни может быть какой-то больший смысл или что-то еще. Мама в это верила. У нее была не религиозная духовная сторона, если можно так выразиться. Она верила в судьбу и предназначение. Взаимосвязь и цель в жизни. – Я тереблю молнию на куртке. – А ты в это веришь?

– Совсем нет, – мгновенно отвечает он. – Эстель попалась, как только впервые сходила в церковь. Что было практически сразу после смерти мамы. Отец забирал нас на каникулы и все такое, но Эстель заставляла меня водить ее каждое воскресенье. Я ждал снаружи. Вот она, правда. Мы хотим искать в жизни скрытый смысл, потому что это удобно. Или забавно. Но на небе нет никакого воображаемого создания, по велению которого все происходит. Нет ничего сверхъестественного в том, с чем мы имеем дело или не имеем.

У Криса такой же неромантический взгляд на мир, как и у меня. Подозреваю, что ни один из нас не хочет предсказуемого сценария жизни, включающего брак, детей и белый заборчик. У нас обоих произошли события, которые отбивают желание придерживаться традиций.

– Возьми того человека, который снял тебя с лестницы, – продолжает Крис. – Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы предположить, что ты не считаешь его посланником Бога тебе на спасение.

– Нет. Не считаю. Не знаю, кто он, и больше никогда его не видела, но это был просто человек, не Бог или какая-то другая… невидимая сила… которая вырвала меня у огня. Я воздаю ему должное. У человека был выбор, он выбрал спасти меня, и теперь я обязана ему жизнью. Не Бог убил моих родителей, чуть не убил Джеймса и уберег меня. Я знаю это, и не могу вернуться к тому, во что верила раньше… или во что хотела верить. Не знаю, сколько веры мне пришлось потерять в ту ночь, но во мне ее больше не осталось. – Я делаю невероятно глубокий вдох. – И ты это понимаешь.

– Понимаю.

– Да, – соглашаюсь я. Я кладу ладонь поверх руки Криса и смотрю на него, пока все его внимание сосредоточено на дороге. – Мы хотим того, что реально. Герои реальны.

– Некоторые, – соглашается он. – Но не все.

– Что ты имеешь в виду?

– Уверен, многие люди назвали бы моего отца героем, но…

– Но не ты, – заканчиваю я за него.

– Нет. Я – ни за что. И это, Блайт, – говорит он, не отрываясь от дороги, – реальность. А еще реальность в том, что мне больше необязательно его видеть. Я могу сделать такой выбор.

– Чем занимается твой отец?

– Он художник. Во всевозможных направлениях. Скульптура, живопись, что угодно. Дом всегда был завален всевозможными материалами. Краски, штукатурка, листы металла. Проволока. Куча медной проволоки.