Ответа не было.

– Думаешь, я не знаю, о чем ты думала в эти дни? Думаешь, я не знаю, какие картины ты рисовала себе, одна другой краше? Думаешь, я не знаю, как ты оправдывалась перед собой: мол, нельзя же отвечать за шалости воображения? Но никто не заставит тебя ни за что отвечать! Чем мучаться, воображая себе это и зная, что наяву все не так, не лучше ли один раз это совершить – и забыть? Скажи – он или она? И тебе сразу станет гораздо легче!

Соледад никогда не видела Георгия таким взволнованным, и никогда его голос не был столь проникновенным.

– А если оба? – спросила она.

– Ну, значит, оба. Поверь, мне достаточно сделать несколько звонков. Цифра роли не играет. В конце концов, они оба отравили тебе жизнь.

– Шпага жениха? – в этом вопросе была не только ирония, не только ответ на безмолвное сватовство.

– Ты сама станешь как шпага! – ответил он. – Не бери пример со старого дурака, который сорок лет молился на рапиру с жестяным эфесом. Ты отступаешь из-за обычного временного дискомфорта. Он ненадолго – это твой организм так борется со стрессом, лишает тебя возможности двигаться. Между прочим, и Маша твоя это испытала, только в меньшей дозе, спроси ее. Если бы не вздумала рожать ребенка – много бы чего достигла. Деторождением спаслась, как говорится… А напрасно…

– Надо позвонить, чтобы концерт перенесли.

– Ты уходишь от ответа. Пусть так, я не настаиваю. А концерт переносить не надо. Сейчас я тебя поставлю на ноги…

– Нет!

– Не бойся, это не больно. В твоем теле останется ощущение тяжести, но ходить и петь ты сможешь.

– Не смогу.

– Дай руку. Ничего не бойся, дай мне руку. Подними и дай.

Соледад послушалась уверенного голоса, шевельнула чугунными пальцами, с заметным усилием оторвала их от простыни, приподняла кисть, сопровождая это движение взглядом.

– Так, правильно, – Георгий подвел свою холодную жесткую руку под ее ладонь. – Вот ты уже не чувствуешь тяжести. Ведь тот чудак с рапирой ее тоже не чувствовал, хотя ее накопилось куда больше, чем у тебя. Я открою тебе тайну – у него умер тот орган внутри, который ощущает тяжесть. А как только умер – жить нашему чудаку стало куда легче. Этот орган – страшный врун, доложу я тебе, он все жутко преувеличивает… Он делает так, что один грамм кажется тебе килограммом. Ему кажется, что так он спасает твой организм. А вот мы с ним сейчас разберемся… мы ограничим его непомерные амбиции…

Соледад прислушивалась к себе. Вроде бы ничего и не происходило, однако слова Георгия вернули ей спокойствие.

– Я научу тебя, – продолжал он, – и ты будешь мне благодарна. Ведь в твоей жизни бывали стрессы, ты ощущала тяжесть в голове, в висках. Иногда это случалось, когда ты в какой-то ситуации была не права, погорячилась и корила себя за это. Ты сама провоцировала стресс. А этот орган любит тренировку, когда ему постоянно дают работу – он растет и крепнет. Сейчас у тебя никакого стресса нет, ты беспокоишься, что сорвешь концерт, но ты его не сорвешь! Вместо того чтобы зря расстраиваться, ты просто встанешь, оденешься и позавтракаешь. Вот умная Маша принесет тебе молоко с медом – и твое горлышко оживет.

Георгий потянул ладонь на себя – и вся рука Соледад неожиданно легко поднялась.

– Главное – понять, что с тобой происходит. Я как-то беседовал с одной молодой особой, которая меня порядком насмешила. Она влюбилась в мужчину и оказалась с ним в постели. До того ей с мужчинами не везло и никакой радости от секса она не получала. А с этим вышла совершеннейшая нелепость. Каждый раз, когда он ласкал ее самым интимным образом, ей вдруг страшно хотелось в туалет. Ей казалось, что, если она сейчас туда не побежит, случится непоправимое. И все настроение, естественно, от ужаса пропадало. Она, конечно, старалась решить проблему перед приходом своего мужчины, но это не помогало. Однажды, к счастью, она в моем обществе выпила довольно много и призналась в этой беде. Ну, я ей и объяснил, что это, наоборот, очень хороший признак, он означает настоящее возбуждение, главное – знать о нем правду. После чего она благополучно вышла замуж.

Рассказывая эту пикантную историю, Георгий все тянул и тянул на себя руку Соледад; приподнялось плечо, подалась вперед грудь; прогнулась поясница…

Он был прав – тяжесть уменьшилась.

Вошла Маша с огромной глиняной кружкой.

– Вот это кстати, – сказал Георгий. – Ну-ка, сядь с ней рядом и помоги ей выпить молоко. Ей сразу полегчает.

Он оказался прав – Соледад смогла сесть, спустила ноги на пол, и спина не сломалась, шея держала ее тяжелую голову, положение было несмертельное.

– На нее ни одно платье не налезет, – заметила Маша. – Придется на спине распороть, а потом прямо на ней как-нибудь зашить. И шаль сверху.

– Ничего страшного. К вечеру отек еще спадет, выкрутитесь, – пообещал Георгий. – Главное – обувь. Маша, тащи сюда все ее концертные туфли. Если не подойдут – я вызову такси, поедешь по магазинам. Концерт отменять нельзя.

– Почему? – Соледад действительно поразилась жесткости Георгия в этом вопросе.

– А почему, а зачем. Затем, чтобы ты никогда в жизни больше не знала этого соблазна – отменить концерт из-за плохого настроения. Ты должна быть сильной. А если начнешь давать себе поблажки, то станешь вроде этого чудака, у которого ты купила рапиру, никому не нужная.

– Георгий прав, – сказала Маша. – Это очень важно.

И Соледад поехала вечером в концертный зал. Днем они кое-как порепетировали, голос слушался, но тело – тело потеряло подвижность, Соледад с трудом спустилась с лестницы, а в машину ее усадил Георгий, он же и вынимал.

Зал был полон, что вызвало у Соледад вспышку совершенно неожиданной ненависти. Этим людям было безразлично, жива певица или помрет прямо на сцене. Они хотели слушать про любовь! Им непременно подавай любовь со всеми ее старомодными аксессуарами и в исполнении хрустального голоса России! И им наплевать, что вот сейчас, сию минуту певица ненавидит голос, из-за которого обречена до пенсии петь про любовь!

Увы, голос предопределил судьбу – да и куда бы ей еще было деваться с этим даром Божьим? Недостаточно сильный для оперы и слишком хороший для эстрады в нынешнем ее состоянии, Соледад была обречена на романсы и сперва даже сдуру радовалась этому, открывая мир мелодий и простых задушевных слов. Но тогда она была еще очень молода и верила в силу слова и мелодии. Их бессилие выяснилось уже потом.

Сейчас, стоя за кулисами, она уже жалела, что не пренебрегла даром Божьим. Она была обречена всю жизнь исполнять романсы, всю жизнь добывать из души то скорбящую, то торжествующую любовь, а разве это возможно? Тем более когда от слова «любовь», повторяемого ежедневно сотню раз, уже скоро судороги начнутся?

– Как ты? – спросила Маша.

– Нормально.

По сравнению с утром это действительно было нормально. Платье, распоротое до бедер, Маша зашила прямо на Соледад, требуя, чтобы подруга держала палец во рту, а то есть риск «пришить разум». Сидело оно страшновато, но огромная цветастая шаль спасала положение. Шаль выбрал Георгий – решил, что несколько покрупневшая певица должна придерживаться русского стиля, публика это оценит. То же касалось прически – отросшие светлые волосы были собраны, к затылку намертво пришпилен синтетический шиньон. Получилась неописуемая пошлость, но, если смотреть издали, даже по-своему стильно.