Служители башни попытались обойти проблему отсутствия грифов. Они установили зеркала, чтобы сфокусировать солнечную энергию на группе тел, словно девятилетние дети с лупой, поймавшие жука. Но солнечные лучи не работают в облачный сезон муссонов. Они попробовали обливать тела химикатами, но это только привело к образованию неприятного месива. Родственники умерших, такие как Дхан Бариа, задаются вопросом, почему бы парсам не изменить свои традиции, не попробовать практику захоронений или кремации, чтобы покойникам не приходилось лежать нетронутыми на холодном камне, как ее матери. Но священники непреклонны. Есть там грифы или нет, никаких изменений в башнях молчания не будет.

Это в высшей степени парадоксально. Некоторые люди в Соединенных Штатах в восторге от идеи после смерти отдать свое тело животным – и у нас более чем достаточно грифов и других падальщиков, чтобы справиться с этим. Но правительство и религиозные лидеры никогда не допустят такого мерзкого зрелища на американской земле. «Нет, – говорят нам, – кремация и захоронение – вот ваши варианты».

Дхан Бариа и все растущее число парсов, растревоженных обращением с их мертвецами, хотели бы рассмотреть кремацию и захоронение. «Нет, – говорят им, – ваш вариант – грифы».

* * *

Как только я открыла для себя небесное погребение, я поняла, как хочу распорядиться моими останками. На мой взгляд, погребение с помощью животных-падальщиков – наиболее безопасный, чистый и гуманный способ избавления от тел. Он предлагает новую традицию, которая может приблизить нас к реальности смерти и нашему настоящему месту на этой планете.

В горах Тибета, где дров для кремации недостаточно, а земля слишком твердая и мерзлая, небесное погребение практикуется уже тысячи лет.

Умерший заворачивается в одежду и укладывается в позе эмбриона – позе, в которой он был рожден. Буддийский лама поет над телом мантры, затем оно вручается рогьяпа – рубщику тел. Тот разворачивает тело и надрезает плоть, распиливает кожу и волокна мышц и сухожилий. При этом он натачивает нож о ближайшие камни. В своем белом фартуке он похож на мясника, а труп кажется скорее трупом животного, а не человека.

Из всех профессионалов мира, работающих со смертью, работе рогьяпа я бы позавидовала меньше всего. Один рогьяпа, у которого BBC брало интервью, сказал:

– Я участвовал во многих небесных похоронах, но мне по-прежнему нужно выпить виски перед работой.

Неподалеку уже собираются грифы. Это гималайские белоголовые грифы, размером больше, чем вы могли бы себе представить, с почти трехметровым размахом крыльев. Грифы сплачивают ряды, испуская гортанные крики, а мужчины отгоняют их длинными палками. Птицы сбиваются в такую плотную стаю, что становятся похожими на гигантский шар из перьев.

С помощью деревянного молотка рогьяпа дробит кости, очищенные от тканей, на мелкие кусочки и смешивает их с цампой, ячменной мукой с маслом или молоком яка. Рогьяпа может разложить кости и хрящи первыми, чтобы придержать лучшие куски плоти. Он не хочет, чтобы грифы насытились лучшими кусками мяса и, потеряв интерес, улетели, до конца не разделавшись с телом.

Звучит сигнал, палки убирают, и грифы яростно пикируют на добычу. Они визжат, словно чудовища, поглощая мертвечину, но в то же самое время они – великолепные небесные танцоры, взмывающие вверх и уносящие тело, чтобы похоронить его в небе. Отдать свое тело – это добродетельный подарок: вернуть тело обратно природе, где оно может принести пользу.

Жители развитого мира безнадежно изолированы от такого первобытного, кровавого исчезновения. Тибет борется с влиянием тано-туризма («тано-» – греческая приставка, означающая «смерть»). В 2005 году правительство издало указ, который запрещает посещение, фотографирование и видеосъемки мест, где проводятся небесные похороны. Но там по-прежнему полно туристических гидов, привозящих на полноприводных машинах туристов из восточной части Китая. Родственники умершего не присутствуют на части ритуала, связанной с грифами, зато там толкутся две дюжины китайских туристов с iPhone наготове. Они стараются заполучить эту смерть без прикрас, словно упакованные в коробки урны с останками после кремации, которые они забирают домой.

Один западный фотограф пытался обойти запрет на фотографирование. Он спрятался за скалами и использовал телеобъектив для съемок на больших расстояниях, но не сообразил, что его присутствие распугало грифов, обычно ожидающих на этом гребне. Испугавшись, они не появились и не сожрали тело, что было истолковано как плохое предзнаменование.

Первые тридцать лет своей жизни я поедала животных. Так почему бы им теперь не съесть меня, когда я умру? Разве я не животное?

Тибет – одно из мест, куда я хотела бы поехать, но так и не смогла этого сделать. Так сложно смириться с тем, что, если только не возникнет серьезных изменений в обществе, у меня никогда не будет шанса на небесные похороны. И что еще больше расстраивает, я, возможно, никогда в жизни даже не увижу этот ритуал. Если бы я была тем западным туристом с телеобъективом, мне все равно пришлось бы уйти, чтобы не спугнуть птиц.

Ясным осенним днем я побывала на индивидуальной экскурсии в склепе под Михаэлеркирхе (церковь Святого Михаила) в Вене. Бернард, молодой австриец, сопровождавший меня по крутой каменной лестнице вниз, говорил на отличном английском с необъяснимым, но явным южным акцентом.

– Мне и раньше говорили, что мое произношение странное, – протянул он, словно генерал конфедератов.

Бернард объяснил, что в Средние века, когда церковь Святого Михаила посещали члены Габсбургского королевского двора, прямо в ее дворе было расположено кладбище. Но, как это часто случалось в крупных европейских городах, кладбище переполнилось «слоями разложившихся тел» – причем настолько, что соседи (то есть император) стали жаловаться на зловоние. В XVII веке кладбище закрыли, а глубоко под церковью Святого Михаила построили склеп.

Тысячи мертвецов, похороненных в склепе, укладывали не в гробы, а на щепки, которые впитывали жидкости разлагающихся трупов. Образовавшаяся сухость воздуха в сочетании с холодными сквозняками привела к самопроизвольной мумификации тел.

Бернард подсветил фонариком тело мужчины, удерживая пятно света на том месте, где краешек кудрявого парика эпохи барокко прилип к серой, туго натянутой коже. Дальше в ряду стеллажей с обыкновенными костями и черепами, какие можно обнаружить во всех склепах, лежало тело женщины, сохранившееся настолько хорошо, что спустя триста лет после смерти ее нос по-прежнему торчал на лице. Ее тонкие, хорошо сохранившиеся пальцы были скрещены на груди.