Тесно прижавшись ко мне, мирно спит, свернувшись калачиком, принцесса. Детское личико разрумянилось, губки припухли и капризно надулись, но улыбается во сне, даже пробормотала что-то и крепче вцепилась в мою шерсть: изнутри на крылья я нарастил мех, не для тепла, конечно, с его помощью полет совершенно бесшумен, как у совы или летучей мыши.

Как бы ее не перепугать, вертелось в голове ошарашенное. Да и вообще, как сюда попала, дурочка, теперь заикой станет, снова пять раз в обморок упадет…

Ее ресницы затрепетали, она сладко зевнула и распахнула глаза. Я не успел отстраниться, она вздрогнула, потом с усилием улыбнулась.

— Прости, — сказала она нежным и вместе с тем капризным голосом, — но там на шкурах так жестко и холодно. А ты такой теплый…

— Гм… — пробормотал я, — ага, ну да… я такой…

— Прости, я ночью перебежала к тебе, но ты не проснулся, так что я тебя не побеспокоила…

— Нисколько, — заверил я.

В проеме убежища Мириам показалось заспанное лицо гордой дочери степей. Я видел изумление в ее глазах, принцесса просто не понимает, что дракон — это зверь. Когда ей вчера сказали, что это свой, она так и приняла это, что свой, даже не задумавшись, что и свои могут быть опасными.

— Доброе утро, Мириам, — прорычал я. — Ты это хотела сказать? Или у вас, надменных властителей песков и чертополоха, не здороваются по утрам?

— Доброе утро, — проговорила она с угрозой. — Если ты знаешь, что это такое.

— Знаю, — сообщил я.

— Что это там, а?

Я посмотрел по сторонам, на темный свод, оглянулся в сторону сверкающего солнечным утром входа в нашу темную пещеру.

— Где?

— У тебя под крылом!

— Нам хорошо, — ответил я нагло. — Тепло и мягко. А тебе?

Она медленно вышла к нам, на щеке отпечатался багровый рубец, в покрасневших от долгой бессонницы глазах разрастается злость на доверчивую дурочку, что даже не понимает, куда заползла в поисках тепла, хлебнет горя… если переживет следующие полчаса.

Принцесса сладко зевнула, как пушистый и ласковый котенок, грациозно потянулась и медленно села. Пальцы правой руки ощупали растрепанную прическу, в вытаращенных глазах, с утра особенно чисто голубых, появились недоумение и обида.

— Что у меня с головой?

— Хорошие волосы, — похвалил я. — Могли бы оторваться, мы летели, как стрелы из замкового арбалета!

— Но все перепуталось, — сказала она с отчаянием, глаза наполнились прозрачными слезами. — Кто мне их расчешет? И заплетет?

Я сказал задумчиво:

— Наверное, я. Больше некому.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— А ты сможешь? У тебя такие лапы…

— Придется, — ответил я со вздохом. — Мириам не станет. Она гордая! Дочь акына, саксаула и протяжных песен. И вообще — дикий человек.

Мириам сказала сердито:

— Перестань издеваться над ребенком.

— Какой ребенок? — возразил я. — Она почти замужем. Значит, умная. Вики, ты же умная?

— Умная, — подтвердила Вики. — Все об этом говорят. Но вообще-то я больше красивая.

— Это заметно, — сказала Мириам едко. — Слушай, рептиль, ты как… в хорошем настроении?

— Костлявых не ем, — заверил я твердо.

— Хорошо…

Она вышла медленно, осторожно, словно все еще готовая при любом подозрительном движении с моей стороны юркнуть в свою норку. Вики смотрела на нее доверчиво, Мириам обняла ее, прижала к груди, баюкая некоторое время, как ребенка, потом отстранила и взялась за ее прическу.

Оказывается, вся эта громада волос скреплена массой шпилек и незаметно перевязана ленточками. Как только их вынули, на плечи, спину и на грудь хлынули водопады чистейшего золота, на стенах заблистали радостные сполохи.

Мириам возилась с ее волосами с явным удовольствием. Я смотрел с интересом, все при деле, Мириам наконец произнесла в пространство:

— Бедный ребенок!

— Какой же бедный, — возразил я. — Вот, все платье расшито золотом! И пуговицы из драгоценных камней…

— Она разлучена с любимым, — пояснила Мириам, — пусть и воображаемым.

— С воображаемым нигде не расстаются, — поправил я.

— Когда натыкаешься на такую вот жабу с крыльями, — сказал Мириам, — все воображение рассыпается. И еще она выдернута из родного гнезда.

— Из гнезда сама выпала, — уточнил я. — Как птенчики в летнюю бурю! Но те не виноваты, а она сама…

— Женщина никогда ничего не делает сама, — сказала Мириам твердо, — мы только реагируем на ваши обиды.

— Как?

— По-разному, — сказала она. — Да, по-разному. Одни дерутся, другие убегают…

— Головой в окно, — сказал я саркастически. — Или с башни! Тоже мне выход!

— Честь дороже жизни, — сказала она надменно. — Но ящерице такое не понять. В общем, Вики нужно поскорее как-то вернуть. Здесь она погибнет, как нежный цветок на палящем солнце. Ярл Растенгерк, наверное, уже убрался в свои проклятые степи…

Я пожал плечами, спина захрустела костяными пластинами, а гребень гордо поднялся, как невысокий парус.

— Возвращай. Я спас ее, это достаточно.

— Ты не спас, — возразила она.

— А кто ее поймал? Она, знаешь ли, тоже, можно сказать, летела!.. Красиво и гордо. И, наверное, осталась бы в песнях и примерах для таких, как ты, дура неграмотная. Хотя нет, ты ж письмо прочла… Признавайся, где научилась? Как Тарзан в лесу?

Она зло ощерилась, словно загнанный в угол зверек, глаза забегали из стороны в сторону.

— Что ты прыгаешь, — сказала она, переходя в атаку, — как мелкий воробей, ты же дракон все-таки, держись достойно. Сам не понимаешь, что спрашиваешь! Ты не спас, а продлил мучения. Спасти — это передать в надежные мужские руки. Чего принцесса и жаждала всем сердцем. Как все мы вообще-то жаждем. Так и случилось бы, не перехвати ты по дурости и жадности письмо! Вики, кому ты писала?

Принцесса сказала печально:

— Своему дяде. Он сейчас в королевстве Дурган обучает местных строить глубокие шахты.

— Ну вот, — сказала Мириам. — Видишь? Дядя, возможно, успел бы ее спасти.

— Как? — удивился я. — Он умеет летать? Да и вообще… Нужно мне было то письмо! Я просто наказал дурака, что, как и ты, вышел за границы дозволенного.

— Люди всегда выходят за границы дозволенного, — отрезала она. — Если бы не выходили…

— То бы жили в райском саду, — вздохнул я.

— Но ты сожрал невинного голубка, — продолжила она неумолимо, — морда ненасытная! И тем самым причинил непоправимый вред.