— Прекрасно! — откликнулся встревоженный пациент, стараясь придать своим словам удали. — Могу лишь надеяться, что они больше подходили бывшему владельцу, чем ваши — вам!

— Вам они больше к лицу, — спокойно парировал доктор, — и на лице этом вы их не раз носили, готов поручиться небесами.

Когда слова эти были сказаны, показалось, будто на солнце набежала туча — хоть рисунок теней на полу и остался неизменен.

— И что же в той бороде так взывает о мести? — поинтересовался пациент. — Полагаете, к такому жалкому во всех смыслах маскараду могли время от времени прибегать, дабы жить двойной жизнью? Что же это получается — желание менять изредка имидж уже преследуется по закону?

— Нет, конечно, — с тоской протянул Уиллет. — И если кто-то ведет двойную жизнь — не моего это ума дело… при условии, конечно, что этот кто-то вообще имеет право на существование, или если он не убил того, кто призвал его в этот мир.

— Бога ради, что еще вы там нашли — и что вам нужно теперь от меня? — возопил, явно теряя терпение, пациент.

Доктор выдержал небольшую паузу перед ответом, словно подбирая слова.

— Я нашел, — наконец сказал он, — кое-что в шкафу за старой панелью над камином, там, где когда-то была картина. Я сжег это — и захоронил пепел там, где должно быть могиле настоящего Чарльза Декстера Варда.

Его собеседник, задыхаясь, вскочил со стула.

— Да будь ты проклят, старый проныра, шельмец! Кому еще ты рассказал… да и кто поверит этому теперь, в любом случае — уж два месяца прошло, а я сижу здесь, цел и невредим! Чего ты тут добиваешься?

Несмотря на невеликий свой рост, Уиллет выглядел почти величественно, когда жестом призвал своего собеседника уняться:

— Никому я не говорил. Дело ведь не из числа каждодневных — тут замешано безумие, протянувшееся сквозь века, и ужас из таких сфер, над которыми не властны и пред коими бессильны полиция, юристы, алиенисты и земные суды. Хорошо, что Господь наделил меня — неразумного слугу своего, — толикой живого воображения. Потому-то, обдумывая это дело, я не сбился с пути. Ты не обманешь меня, Джозеф Карвен, ибо я прекрасно знаю, что за преступление ты совершил! Я знаю — благодаря кровному колдовству ты заполучил в лице Чарльза потомка-двойника; знаю, как разжег в нем интерес к прошлому и науськал выкопать твой прах из позабытой могилы. Я знаю, что он прятал тебя в своей лаборатории, пока ты изучал современность, знаю, что ночами ты пил кровь, чтобы воскреснуть в полной мере. Уже потом ты стал носить бороду и очки, чтобы не смущать никого своим фантастическим сходством с Чарльзом. Я знаю, что ты задумал сделать, когда ему не понравилось святотатственное осквернение могил мудрецов по всему свету, и что ты задумал свершить потом; более того — я знаю, как ты это сделал.

Ты снял бороду и очки — и так обвел часовых вокруг пальца. Они подумали, что это Чарльз зашел в дом. Они подумали, что это он вышел после того, как ты задушил настоящего Чарльза и спрятал тело. Но ты не взвесил разницу в вашем умственном развитии. Ты был дураком, Карвен, сочтя, что будет достаточно лишь визуального сходства. Почему ты вообще не подумал о произношении, о голосе, о почерке? Сам видишь, не удалось спрятать шило в мешке. Ты лучше меня знаешь, кто написал на архаичной латыни памятную нам обоим записку, так знай — то предупреждение не прошло даром. Существуют сорняки, от которых надо без жалости избавляться, и я искренне надеюсь, что автор того послания позаботился об Орне и Хатчинсоне. Один из них, помнится, посоветовал тебе не вызывать того, кого не сможешь покорить своей воле. Однажды тебе уже положили конец, и теперь ты снова падешь — жертвой собственного коварства. Ученый муж может тягаться с Природой, Карвен, но лишь до определенной черты — за которой все кошмары, тобой порожденные, восстанут против тебя же.

Здесь доктора прервал судорожный крик, исторгнутый стоявшим перед ним. Загнанный в угол, безоружный, отчетливо осознающий, что любое физическое насилие неизбежно приведет на помощь Уиллету санитаров, Джозеф Карвен решил призвать на помощь своего единственного извечного союзника — и начал выводить каббалистические знаки обоими указательными пальцами, одновременно произнося своим глубоким, звонким голосом, больше не сдерживаемым притворным шепотом, вступительные слова ужасающей формулы:

— Пер Адонаи Элохим, Адонаи Иегова, Адонаи Саваоф, Метатрон…

Однако Уиллет опередил его. Уже во дворе вокруг дома завыли собаки, уже ледяной ветер поднялся со стороны глубоких вод бухты острова Конаникут, но доктор начал нараспев произносить заклинание, приготовленное им загодя. Око за око, чары за чары — вот-вот откроется, насколько прочно им усвоен урок бездны. Твердо и четко Маринус Бикнелл Уиллет огласил вторую долю двухчастного заговора, чьи первые строки — под Главою Дракона и асцендентом — вернули к жизни автора карандашной записки:

— ОГТРОД АИФ — ГЪЕВЛ-ИХ — ЙОГ-СОТОТ — НГАХНГ ИЕЙ ЗА.

Едва прозвучало первое слово, Карвен замолк и замер. Не в силах говорить, он размахивал руками, но и те сковал паралич. По изречении имени Йог-Сотота жуткие перемены охватили тело алхимика, и Уиллет смежил веки, не желая заворожиться кошмарным зрелищем — и не довести формулу до конца. Он устоял, докончив начатое, и воскрешенный дьявол навсегда покинул мир людей; мощь злых сил из темных веков сошла на нет, и истории безумия Чарльза Декстера Варда пришел конец. Ибо по полу, не требуя даже растворения в кислоте, рассыпался серо-голубоватый прах развоплощенного верно изреченной формулой Джозефа Карвена — лиходея постигла та же участь, что и его портрет год назад.

Писание Хамфри Несмышлитта, эсквайра[36]

Право написания мемуаров, подчас непоследовательных и скучных, по обыкновению приписывают людям в летах. Безвестные исторические нюансы и казусы из жизней великих, отпечатавшиеся в чьей-то памяти, передаются по наследству потомкам в форме пространных старческих писаний — так уж заведено.

Но хоть и не укроется от современного читателя патина Старины, лежащая на писчем моем пере и том, что выходит из-под него, пред ним предстану я совсем молодым человеком, что на свет появился якобы в 1890 году в американской стороне. Что ж, намерен признаться — пора сложить с себя бремя хранимого долго из опасений в неверии секрета, и да просветится мир на сей счет, и удовлетворится жажда достоверных сведений о той Эпохе, с знаменитыми особами коей был я дружен. Итак, рожден я был в родовом поместье в Девоншире, десятого дня августа 1690 года (а по новейшему григорианскому календарю — двадцатого августа). Так сочтите же — ныне мне двести двадцать восемь полных лет! В юности прибывши в Лондон, я еще детьми видал многих выдающихся мужей времен правления короля Вильгельма, среди них и печально известного господина Драйдена, часто сиживавшего за столиками кофейного заведения Уилла. С господами Аддисоном и Свифтом[37] я не преминул свести весьма близкое знакомство, а господину Поупу[38] и вовсе сделался одним из доверенных друзей и уважал его безмерно до самого дня кончины. Но поелику ныне хочу я поведать о друге, обретенном чуть позже, — о покойном докторе Джонсоне[39], — да пребудет пока в стороне пора моей молодости.