«Жену Лебедева» я видела несколько раз, но лишь мельком: встречая ее на улице, бабушка демонстративно переходила на другую сторону и силком волокла меня за собой. Оказывается, она очень красива… Даже моя мама, позволяющая себе регулярные косметические процедуры, уход и салонный макияж, не выглядит настолько сногсшибательно. Егор совершенно не похож на мать, но от этой прекрасной женщины исходит точно такое же ледяное спокойствие.

– Здравствуй, – тихо говорит она и вопросительно поднимает бровь.

Быстро киваю и пищу:

– Здравствуйте!

– Познакомься, это Соня! – оживляется Егор, но его мама заметно бледнеет.

– Соня? Какая Соня? – Она скользит ладонью по кафелю и отступает на шаг.

Я вскакиваю со стула:

– Меня зовут Соня Наумова. Я знаю всю правду и хочу извиниться перед вами за все, что сделала моя бабушка. Пожалуйста, простите меня!

Она замирает – взгляд затуманивается и внезапно становится расфокусированным:

– Соня Наумова умерла…

От подозрения, что красивая хрупкая мама Егора, возможно, не в порядке, по коже ползет озноб.

– А эта Наумова как тут оказалась? – Она включается в реальность, моргает и беспомощно озирается по сторонам. – Зачем ты ее впустил, Егор? Проверь двор: она никого с собой не привела?

Мне горько и обидно до едких слез, я почти не дышу от испуга, но терплю и смиренно жду продолжения.

– Неужели ты думаешь, что одних извинений будет достаточно?.. – Она обращает взор на меня и невесело усмехается. – Вы, бездушные сволочи, свели в могилу невиновного человека, но вам показалось мало…

– Ма, она просит у тебя прощения за то, чего не делала! – перебивает Егор и встает между нами. – Соня ни к чему не причастна и точно так же, как и мы, всю жизнь мучается!

– Да мне плевать!.. – Его мама трясет головой, будто хочет избавиться от ужасного видения.

Никогда еще мне не было настолько противно находиться в этом не принадлежащем мне целых шестнадцать лет теле, никогда еще не доводилось побывать в шкуре мерзкого, ненавистного кому-то существа…

Съежившись под ледяным взглядом, я пытаюсь проскользнуть в прихожую, но Егор удерживает меня за рукав.

– Так, ладно. Мам, познакомься, это моя девушка! – прочистив горло, громко произносит он.

– Что?.. – Кровь окончательно отливает от фарфорового лица. – Ты с ума сошел, Егор?

– Я с ней, мам. Я ей верю, – упрямо повторяет он, обхватив мое запястье, и смотрит матери в глаза. – Ты слышишь меня? Я ее люблю.

Шумно выдохнув, она оседает на табурет и закрывается ладонями:

– Господи, за что мне все это…

– Простите!.. – снова пищу и, высвободив руку, в ужасе выскальзываю из кухни.

Я проклинаю себя за то, что так бездумно заявилась в дом, где люди по-настоящему страдают из-за моего семейства. Где ненавидят и презирают мою бабушку. Где не жалуют меня. И поделом…

– Прошу тебя, не связывайся с ней, Егор! Они отнимут у тебя все… – из кухни слышатся рыдания.

Но парень снимает с крючка пуховик, помогает мне надеть его и, набросив пальто, буднично поясняет:

– Прости ее и не принимай на свой счет: она иногда перестает правильно мыслить. Но она добрая и все поймет.

* * *

Снег окончательно укутал городок, домики Заводской обзавелись пушистыми шапками, морозный воздух пахнет свежестью и январем.

Проваливаясь по колено в оставленные одиноким предшественником следы, я пробираюсь к остановке, пот льется ручьями, томление в груди похоже на боль.

Егор признался мне в любви. Сказал, что он теперь со мной.

Я попросила прощения у его мамы…

Голова кружится, я едва не приземляюсь в сугроб.

Спиной чувствую темный, оберегающий от возможных неприятностей взгляд, и по коже бегут приятные мурашки: Егор, отстав на несколько метров, провожает меня.

Мы похожи на обычных, посторонних друг другу прохожих.

Но мы вместе и мы есть.

В ожидании транспорта долго мерзну под голубым пластиковым козырьком. Вокруг ни души – где-то в неведомых краях увязли все машины и автобусы. Егор, прислонившись к тонкой стенке остановки с другой стороны, чиркает зажигалкой, и до меня долетает дым его тлеющей сигареты. Наплевав на осторожность, я выхожу под белые тучи, крадусь к нему, обнимаю изо всех сил и закрываю глаза. Слышу, как Егор щелчком отбрасывает окурок, и чувствую тепло рук, укрывающих меня от снега и всего света.

– Пошло оно все, – дыхание обжигает шею, не прикрытую сбившимся набок шарфом. – Знаешь, я очень рад, что ты пришла.

* * *

Теперь мне кажется, что я могу согнуть этот гребаный мир в бараний рог.

Утром, наблюдая за хлопотами бабушки, я чувствую лишь холодное превосходство над ней: она никогда не любила меня, и я теперь тоже держу за спиной нож, не менее острый, чем тот, что она всадила мне в спину. Совсем скоро эта «поборница справедливости» узнает, что ее старания прикрыть свою трусость поддельным благородством вынудили меня переметнуться в стан врага. Просто я еще не определилась с днем, когда припру ее к стене.

В школе мы с Егором играем с огнем – нагло и с упоением: на переменах пялимся друг на друга через весь коридор, довольно лыбимся и, специально по сто раз на дню проходя мимо, незаметно цепляемся пальцами – этих мгновений хватает, чтобы сердца бились радостно и тепло.

Мысли парят под потолком у гудящих люменов – я чувствую присутствие Егора каждой клеткой своего тела, вздыхаю и рисую завитки ядовитых цветов на полях тетрадок.

Даже сальные взгляды и шутки Саши больше не выводят из равновесия – я просто игнорирую их. Видимо, и ему наскучила игра в кошки-мышки – переключился ли он на кого-то другого или же просто резко поумнел, но после случая в столовке своих поганых рук Саша больше не распускал.

Возможно, ему пришлась не по душе моя новая внешность.

Но мне очень нравится свое отражение: с удивлением отмечаю, какими яркими стали мои горящие глаза, как подходит им небрежная стрижка и цвет, какой красивой стала улыбка…

Трио придурков отстало даже от Егора – на переменах, уткнувшись носами в телефоны, они теперь подолгу рубятся в какую-то дебильную игрушку, истерично вопят и матерятся, если не проходят уровень.

Стоило отринуть страхи, как они перестали существовать.

Вечерами я добровольно отбываю повинность – скучаю возле бабушки, запоминаю ее недостатки: выбившийся из пучка волос, нитку на юбке, неровно лежащую на сморщенных губах помаду и затаившийся в глубине зрачков страх – и постепенно становлюсь для нее совсем чужой.

А ночами отвожу душу: укрывшись с головой одеялом, часами шепчу в трубку всякий бред, теряю связь с реальностью и умираю от счастья, потому что Егор слушает и иногда, будто выключая настороженность, многословно отвечает тем же. В такие минуты мне кажется, что стены комнаты рушатся, потолок исчезает, оставляя меня наедине с разверзшимся над головой космосом – планетами, звездами и желтой Луной.