– Что ты на него глаза таращишь, будто и впрямь жених приехал? – Еленица дергала ее за рукав. – Постарее не нашла?

– Да, был бы помоложе хоть годков на десять! – вздыхала Унелада. – Поглядеть бы на него лет тридцать назад! Он и сейчас ничего.

– У него небось дочери все замужем!

– Ну и что? – с вызовом отвечала Унелада.

О своем деле к ее матери Бранемер молчал. Чутье подсказывало, что к ней, Унеладе, это дело не имеет отношения: гость смотрел на нее с удовольствием, даже с восхищением, но явно при этом думал о другом, и морщины на его широкий лоб нагоняли совсем иные думы. Однако, если она затевала по вечерам с ним беседу, он охотно откликался, говорил о своих родных местах, о предках, о святилище Лады, что стояло над Десной с незапамятных времен и помнило чуть ли не того селезня, что достал со дна моря первый комочек земли.

– А в том святилище и богиня Лада живет зиму, – рассказывал Бранемер. – Уже восьмое колено идет, как род мой на нашем месте сидит, и каждый год девы наши и жены молодые светлой Ладе и дочери ее Леле служат.

– У вятичей тоже такой обычай есть. Я от матушки слышала, что ее матушка, княгиня Велезора, многие годы Велесовой невестой прожила и там же однажды и пропала. Говорят, Велес ее живой в свои поля подземные унес. Матушка моя с ней однажды виделась и перстень Велесов у нее взяла.

– Велезора, бабка твоя, ведь из вятичей?

– Да, из рода Святомера Старого, с Оки.

Бранемер не ответил, только кивнул. Благодаря своему происхождению, красоте и бойкости Унелада уже пять лет возглавляла девичьи игры и весенние обряды, верховодила на зимних посиделках, гаданиях о женихе. Если бы здесь водился обычай заточать Лелю в подземелье на то время, когда ее небесная покровительница томится в плену зимних туч, то именно Унеладе и досталась бы эта почетная, но нелегкая участь. Мысленно Бранемер видел свою юную собеседницу в Ладином подземелье, где пару сотен лет проводили зимы своей молодости его прабабки, бабки, а потом и сестры.

– Как бы не остался Ладин дом пустым на сей год, – вздохнул он чуть погодя. – Нету ведь у меня больше Лады.

– Как так? – спросил Красовит. – Куда делась?

– Была нашей Ладой Белоденка, дочь меньшого брата моего Витима…

– Не того ли, что на радимичей ходил да не воротился?

– Того самого. Да летом померла она родинами. А другой жены молодой или девы нашего рода нет у нас пригодной. Чаял я, что…

Бранемер вдруг запнулся, передумав о чем-то упоминать. И упорно молчал под вопросительными взглядами.

– Вот такое дело… надо мне матушку вашу повидать, – неловко закончил он чуть позже. – Она бы, может, моему горю пособила.

Унелада отвела глаза. Чем ее мать может пособить такому горю? Едва ли князь надеется, что жрица Марены оживит его племянницу, умершую и преданную огню еще летом. Может, хочет спросить, где взять другую Ладу? Но это только он сам да его сродники и могут знать, ведь нужна женщина из рода Витимеровичей. Здесь таких нет, да и откуда быть?

Но если бы дело как-то зависело от нее, Унелада постаралась бы помочь всеми силами. Бранемер годился ей в отцы, но казался так красив и статен, что при взгляде на него сердце замирало и рождалось греющее душу сочувствие к его бедам. Он не жаловался, держался бодро и весело, но в душе Унелады крепло желание сделать для него что-нибудь доброе. Будучи дочерью своей матери и внучкой своих бабок, она и без воды видела, что на душе у него камень, и не первый год лежит он там.

Бранемеру льстило желание девушки ему помочь, но не менее он обрадовался и тому, что отец запретил ей это. Видя Унеладу, он не мог думать о своих делах. Да и когда он ее не видел, днем при солнце и ночью при месяце, образ девушки, прекрасной и свежей, будто богиня Заряла, витал перед его взором, заслоняя тяжкую заботу. «Размечтался, словно отрок! – сам себя одергивал он. – Тоже еще, жених нашелся – борода седая». К тому же его жена, княгиня Миловзора, была еще жива, а в младшие жены воевода свою дочь, княжескую внучку и племянницу, не отдаст.

Предстоящая встреча с Лютавой волновала и тревожила Бранемера не менее, чем если бы он и впрямь задумал сватать ее единственную дочь. От Лютавы зависело будущее его рода. А при попытке взглянуть в будущее мысли, словно привязанные, возвращались к Унеладе. Кто знает, какие глубины таятся в родной дочери Лютавы и не оборачивается ли она в полнолуние какой-нибудь зверицей?

Но против воли она, одна из всей семьи, внушала ему доверие. От вида ее румяного лица, блестящих голубых глаз, приветливой улыбки, пушистого золота волос, струящихся и сияющих, ровно солнечные лучи сквозь ветви, в душу проливалась отрада. Взглянуть на нее было что выйти на высокий речной берег в разгар лета, увидеть море душистых трав, цветов, яркую синь реки с глазками-бликами. Глядя ей в лицо, Бранемер забывал свои годы и свои беды, чувствовал себя парнем-женихом, у которого все еще впереди и хватит молодых сил одолеть любые невзгоды.

* * *

Когда Бранемер наконец отправился к Лютаве, провожали его Божаня и десяток отроков. Идти пришлось пешком: узкая тропа вела через густой лес, змеей пробираясь по оврагам, сквозь бурелом, где приходилось низко кланяться, пролезая под упавшими поперек тропы старыми елями, уже без коры, серыми, как сама болотная земля. Через болотце, где ярко-зеленый мох и хвощ был усыпан золотом березовой листвы, а по сторонам торчали водянистые грибы-подберезовики на белых чешуйчатых ножках. Большие ели, вывороченные из ненадежной почвы, подняли на корнях огромные пласты земли; издалека эти выворотни походили на медведя или чего похуже – на зверя-мамонта, что обитает под землей, прорывая там ходы огромными зубами. Иной раз тропа совсем пропадала, и возникало нехорошее чувство, уж не завели ль кривичи на погибель. Но потом, выбравшись из очередного оврага или миновав сухую, поросшую соснами и вереском пустошь, бывшую гарь, где часто, будто зубья в гребне, торчали молодые тонкие сосенки, Божаня уверенно указывал – туда! – и через какое-то время на серой лесной земле вновь появлялась тропа.

Признаков жилья ни разу не встретилось: заросшие лядины лежали заброшенными уже не первый десяток лет.

Далеко за полдень наконец пришли. Посреди большой поляны стояла одинокая изба, и больше ничего: ни грядки, ни клети, ни загородки. Дверь была притворена, на стук и крик Божани никто не отозвался.

– Да здесь я! – вдруг сказал голос со стороны и вроде бы сверху.

Бранемер обернулся и обомлел. Клеть обнаружилась шагах в десяти от избы: такая же почти избушка стояла на толстом бревне, поднятая на высоту в два человеческих роста. Наверх вела собранная из жердей приставная лестница. В дверном проеме стояла женщина, выглядывая с Того Света. Справившись с удивлением, Бранемер узнал Лютаву. И тут же сообразил: эта изба на ножке – не вход в мир мертвых, а обычная «клеть поставная», хранилище разных припасов, как делают в лесу, чтобы не добрались звери.

Подобрав подол, женщина ловко спустилась и подошла к приезжим. Теперь ее волосы были убраны: заплетены в косы, обернуты вокруг головы, покрыты волосником и повоем, как у людей. От множества подобранных волос и нескольких слоев ткани ее голова стала казаться большой и тяжелой, а шея тонкой и хрупкой. По ее повседневной одежде – сорочка, понева да сукман – никто не признал бы в Лютаве старшую волхву и воеводшу из старинного княжьего рода. Но, как ни странно, эта простота не умаляла, а только усиливала величие и уверенность, ощущение огромной внутренней силы, которой веяло от ее худощавой, высокой, прямой фигуры, тонких рук, невозмутимого лица с морщинками возле глаз.