Почему-то боясь встретиться с Алексеем взглядом, Инга опустила глаза. Его слова и неожиданный взгляд заставили все ее мысли рассыпаться и раскатиться горохом. На мгновение показалось, что она уже знает, что сейчас скажет Алексей, но эта мысль оказалась настолько робкой, что уже через мгновение затерялась в миллионе других мыслей-горошин, а вернее в пустоте, оказавшейся в голове после того, как мысли раздробились даже не на горошины, не на молекулы, а на атомы. И после этого «дробления» в голове неожиданно и неуютно воцарился вакуум.

– Прости… – не найдя никакого другого выхода из затянувшейся, вводящей в неловкость паузы, она зачем-то извинилась. И машинально подняла руку, чтобы убрать с лица волосы. Но Алексей, опередив ее, сам убрал с ее лба непослушную прядку.

– Прости… это ты меня прости… – поддавшись искушению, он с нежностью коснулся ее щеки. Его пальцы сначала робко и еле ощутимо скользнули по ее щеке, но, не встретив отказа, уже смелее и увереннее обрисовали тонкую линию подбородка, вновь вернулись к щеке, на мгновение, словно прислушиваясь к своим ощущениям, замерли на скуле. Инга, полностью отдавшись этим легким прикосновениям, прикрыла глаза и тут же почувствовала, как к другой скуле, симметрично и тоже робко прикоснулись пальцы его другой руки. Отдав дьяволу и душу, и разум, и волю за эти неторопливые изучающие прикосновения, Инга умирала и вновь возрождалась. Пальцы Алексея, как пальцы слепого, медленно и внимательно скользили по ее лицу, изучая, читая, запоминая его. Они ласкали, гладили, баюкали ее кожу, они трепетали от любви, прикасаясь к ее закрытым глазам и дугам бровей, они желали и целовали ее приоткрытые чувственные губы, они восхищались четкой линией ее подбородка и, изменяя ей, вновь и вновь возвращались к желанным губам. «Как же ты мне нравишься…» – он не произнес эти слова вслух, но кончики его пальцев, покалывающие страстью, кричали об этом. «Ты мне тоже…» – она ответила мысленно, утыкаясь носом в его ладонь и замирая. «Я знаю…» – ответили его пальцы, скользнувшие по ее шее. «Знаю…» – повторили его губы, накрывающие ее губы, приоткрытые навстречу его.

Она целовала его с робостью и неумелостью девственницы. Для нее этот поцелуй словно и был первым – первым в ее новой жизни. Первым, после того, как она, разочарованная и растоптанная, почти дала обет, отказываясь от мужских поцелуев. Она успела забыть вкус мужских губ, и сейчас с радостью и удивлением заново открывала для себя волнение, которое могут вызывать поцелуи, наполненные нежностью, утонувшей в еле сдерживаемой страсти. Она целовала его и поцелуем говорила все то, что не смогла бы сказать словами. «Ты мне нравишься, ты мне нужен… Я… влюблена в тебя».

… Оставшуюся часть дороги до ее дома они шли молча, переглядываясь и смущенно улыбаясь друг другу, как школьники, стесняясь даже случайно соприкоснуться голыми локтями. И попрощались торопливо, скомкано, смущенно, но, понимая, что теперь их старые «деловые» отношения сломаны во имя рождения новых.

Подойдя к своему флигельку, Инга заметила белеющий в темноте лист бумаги, воткнутый в щель между дверью и косяком. Она торопливо открыла дверь и, включив свет, развернула сложенный вчетверо лист. «Приезжал, как договаривались. Увы, не застал… Огорчен, скучаю, надеюсь на новую встречу. Целую, Макс. PS: если Королева будет милостива, зайду за ней (тобой) завтра в 22—00».

– Ч-черт… – Инга с запиской в руках села на кровать и нахмурилась. Неудобно как получилось… Она совершенно забыла о том, что вчера сама назначила Максу свидание и согласилась ехать с ним на маяк. Это было всего сутки назад, но за эти сутки столько всего произошло, что она напрочь забыла о своем обещании Максу.

Но это все было еще до… До поцелуя, терпкого и пьянящего, как южное вино, пахнущего соленым морем и вольными ветрами. По ту сторону грани. В другой жизни.

И что же теперь делать с этим Максом – приятным, в общем-то, человеком, с его безупречными ухаживаниями и внешней привлекательностью, но не вызвавшим, однако, сладкого томления сердца? Малодушно сбежать, оставив его и на следующий вечер в недоуменном разочаровании? Или дать отставку, не вдаваясь в подробности? Инга, задумчиво глядя на почему-то подпортившую настроение записку, лихорадочно прикидывала возможные способы избежать свиданий с Максом.

Из раздумий ее вывел писк мобильного телефона, забытого утром на тумбочке. Инга взяла мобильник, чтобы прочитать принятое сообщение, и, увидев количество пропущенных звонков – двенадцать – не на шутку встревожилась. Все звонки были от брата. Сообщения, в количестве четырех штук, тоже были от него. «…Инга, перезвони срочно!». «…Инга, позвони!». «Позвони…». «Инга, где ты?! Срочно позвони!».

Дрожащими руками – подобные нервные, кричащие отчаянием сообщения не сулили ничего хорошего – она набрала номер брата. Вадим ответил сразу, будто держал в руках телефон в ожидании ее звонков.

– Инга, где тебя носит?! – не поздоровавшись, он тут же набросился на нее с упреками. Голос его был непривычно высоким, взвинченным и незнакомым.

– Что случилось, Вадька? – она, в свою очередь, проигнорировав и приветствие, и вопрос брата, встревожено спросила.

– Ларка в больнице. Все очень плохо, Инга!

Он сделал паузу – то ли собирался с духом, то ли справлялся с одолевающими его эмоциями. Эта пауза была короткая, но Инге она показалась бесконечной. Не беспокоясь о том, что будет услышана во дворе, она нервно заорала:

– Говори! Говори, не молчи, черт тебя побери! Что случилось?!

– Роды. Преждевременные. Ребенок неправильно идет. Лариса не может разродиться. Очень плохо – и с ней, и с ребенком. Врачи поставили меня перед выбором, кого спасать! Идиоты!!! Идиоты! Как они могут у меня спрашивать такое?!

Инга отчетливо представила его себе – взъерошенного, нервно мечущегося в клетке больничного коридора в ожидании вердикта. А вердикт уже вынесли – или жена, или ребенок.

– Инга, помоги! Умоляю, сделай что-нибудь! Ты же ведь можешь, можешь! – кажется, Вадим кричал так, что его голос из телефонной трубки мог быть услышан даже за стенами флигелька.

– Что я могу сделать?! Что?! Я – ничто теперь, ничто!!! – Инга кричала не тише. Ее крик, возможно, уже разбудил хозяйку в доме. Ей было плевать на это. Ей не наплевать лишь на отчаяние, в котором находился ее брат, и на собственное отчаяние, которое уже струилось по ее щекам слезами и вырывалось наружу с криком. Отчаяние на собственное бессилие.

– На тебя вся надежда, Инга! Только на тебя! Сделай что-нибудь! Ну хоть что-нибудь!!! Я прошу тебя, я умоляю тебя, Инга, пожалуйста… Пожалуйста… – Вадим перешел на шепот – хриплый, прерывистый. Агония отчаяния. – Меня без нее не будет, ты же знаешь… Не будет… Прошу тебя, родная моя, прошу… Ну хоть что-нибудь, ну хотя бы словом помоги, пожалуйста… Я не умею молиться, не знаю ни одной молитвы, но если мы вместе с тобой… Ты – там, я – здесь… Мы вместе – за нее, за моего сына. Пожалуйста, сестренка…

– Все, хватит! Хватит!!! – она заорала на него, не в силах больше слушать его горячий, полубезумный от отчаяния шепот, и ладонью вытерла мокрое от слез лицо. – Я… попробую. Я буду делать все, что могу и не могу. Прямо сейчас, хорошо? Только ты там держись, ладно?