— Вы сейчас сходите? — осторожно спросила медуза.

— Я на следующей остановке, — отвечала горелая спичка.

И тут медуза ее выронила из-под локтя.

Спичка встала колом, огляделась, а потом заплясала к берегу.

Медуза же вернулась к морским огурцам, радуясь, что ей не достался суперприз, утюг.

В условиях прибоя стирка и глаженье проходят сами собой то и дело, волна так причешет, что никакого утюга не надо.

Свой портрет с горелой спичкой (типа свобода на баррикадах) медуза потом, однако, видела. Он пробирался в виде лоскута мокрой газеты по направлению к проливу Каттегат.

— Чао, чикса, — сказал этот обрывок.

— Плыви, — ответила медуза.

Однажды медуза была приглашена на кастинг (отбор), который проходил в море у пирса. Кастинг проводила резиновая подошва, которая сказала:

— Набираем моделей, размеры 90-60-90! Таков стандарт! А что у нас?

Медуза ответила:

— Я же в юбочке. У меня наоборот, 60-90-60. Резиновая подошва подумала и решила:

— Наша задача — найти нестандартных! Уау! У вобл отродясь нет фигуры, у каракатиц вообще. Одна я с талией тут красавица, но мне не разорваться же!

И подошва покрутила нижней частью.

Медузу отобрали для показа и сказали, что стилист и визажист ей сейчас сделает мэйкап и хайр.

Всем командовала горелая спичка. Она посмотрела на струсившую медузу и произнесла:

— Хайр ноль. Но это модно, супер. У меня тоже такая стрижка.

И она погладила себя по обугленной головке.

Затем спичка накрасила медузе рот, глаза и ногти черным, и вот это и оказался мэйкап.

Для красоты медузе дали в руки цветок актинию, сидящую на пустой консервной банке, и горелая спичка сказала:

— Суперски!

Однако, когда медуза стала демонстрировать очки в оправе от Кензо (стекла от баковского завода стройматериалов), цветок актиния проглотил дужку очков и никак не желал ее отдать сбежавшимся сотрудникам.

Зрители жутко смеялись и хлопали, показ удался.

Однажды медуза с новой подругой рыбой отправилась чартерным рейсом куда-то, купили путевки в агентстве горящих путешествий.

Ехали-ехали, высадились, кругом местные, все в черной коже, экзоты.

Пошли на дно. Там сидят какие-то членистоногие (явно), скребут клешнями и торгуют китайской кожаной курткой. Куртка причем красного цвета.

Медуза потрогала, действительно кожа. Щупальца стали красные.

Брюхоногие загалдели:

— Девушка, в магазине это дороже! Берите, последняя!

Рыба решилась и померила куртку, оказалось дико велико, в итоге исчезла где-то в рукаве.

Медуза померила — тоже дико велико, долго болталась в районе третьей пуговицы, пока нашла выход.

Не купила.

Тогда эти раки выкинули на прилавок лампочку:

— Последняя, не прогадаете! — завопили они. — Гля, какое стекло, все отражается! Китайская!

Медуза потрогала лампочку, а сама все искала глазами подругу рыбу.

Членистоногие тоже забили тревогу и выкурили рыбу из кармана куртки, где она заблудилась.

Рыба стала красная как семга.

Домой, к морским огурцам, еле добрались.

По прибытии их встретила резиновая подошва:

— Ну и где вы были, такого цвета стали? — спросила она напрямик. — У красных, что ли?

— По-моему, да, — ответила рыба. — Там продавали все китайское.

— Уау! Да и я китайская! А живу как дура тут! — закричала подошва и сделала косые глазки.

Морские огурцы из вежливости тоже скривились.

— Вообще все в мире китайское! — продолжала резиновая подошва. — Кроме турецкого!

Морские огурцы перекосились еще больше.

Большой труженик, ас ночных полетов, мусоровоз по кличке «Салатница» сделал свою тридцатую ездку и отметил это дело на бензозаправке.

И подзадержался.

А что, небо голубое, теплый ветерок свистит и качает репейником, а ароматы земли! Пахнет мазутом, соляркой и девяносто пятым!

А промасленные тряпки лежат, на все готовые!

— Полковник! — заорал кто-то изнутри мусоровоза, из самого салона. — Народ беспокоится! Мы в трансе, елки! Че стоим? Мы свои срока отпахали!

— Ну ты, але, олигофрен! — поддержал орущего чей-то хриплый бас. — Ты там, в люле! У нас стрелка настафырена, мы с илдыма амдернямские! Давай чуй сымо-сымо! А то как закунявим по щам!

Мусоровоз вздохнул (что с них взять, ошкомёлки общества) и дал по газам.

Выехали на базу, к берегу моря.

И только Салатница приподнял салон, как началось!

Первыми сошли пустые пластиковые бутылки, а за ними и весь народ высыпал на волю.

Тут же начался всеобщий митинг под руководством драной подушки.

Она сказала речь обо всех обидах, о наступившей свободе, раззадорилась и рванула на груди наволочку, выпустив кучу перьев наружу, это и был салют.

Потом начались танцы с ветром, спортивные состязания на дальность поката, и груда перезрелых девушек-ананасов наблюдала за борьбой. Бомжи-помидоры покрикивали «оле-оле», а сильно загорелые бананы лежали тесно, как братва в сауне, щеголяя шрамами, вмятинами и мужскими размерами.

Мусоровоз подумал: «Вот — кому праздник это чистота и пустота, а кому такой гадюшник и всеобщее безобразие типа танцев».

И он уехал, одинокий путник, а отходы все балдели и гуляли неизвестно с какого подпрыгу.

Сяпала Калуша с калушатами по напушке и увазила Бутявку, и волит:

— Калушата, калушаточки, Бутявка!

Калушата присяпали и бутявку стрямкали. И подудонились.

А Калуша волит:

— Оее, оее! Бутявка-то некузявая!

Калушата Бутявку вычучили.

Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.

А Калуша волит:

— Калушаточки, бутявок не трямкают, бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые. От бутявок дудонятся.

А Бутявка за напушкой волит:

— Калушата подудонились! Калушата подудонились! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!