Андерс Эк, исполнитель главной роли, нажаловался директрисе. Фон Хорн записала в дневнике: “Похоже, Ингмару Бергману удастся загубить проект. Заходил Андерс Эк и объявил, что его [Бергмана. – Авт.] появление в студии прошлой осенью ему навредило. Он напрочь забыл, что выдвинулся именно благодаря студии. Вообразил, что его участие в мемориальном спектакле не зависит от участия Бергмана”.

Бергман и фон Хорн продолжали дружить. Пользовались доверительными прозвищами и сдабривали ими письма: “Твой верный раб”, “Милая старушенция своей Надежде”, “Дорогой Орел”. Бергман однажды сказал, что фон Хорн единственная, с кем он мог разговаривать, а она чуяла в нем мятеж, побег из тюрьмы буржуазной семьи с ее “цепенящим, парализующим тюремным режимом”. Он признавался фон Хорн в своем смертельном страхе. Ему очень страшно, как-то раз сказал он ей на прогулке. А одно из писем показывает, что он мог предстать перед Бритой фон Хорн маленьким и жалким:

Трудно было расстаться с тобой! Ведь мы заодно, и ты понимаешь все. И так хорошо потерять лицо и поплакать. Потому что ты очень добра ко мне. Мы много чего сделали вместе в театре. […] Хочу еще сказать, что все мы одиноки, но порой изоляция вдруг рвется, и мы можем шагнуть навстречу друг другу. Потом проход опять закрывается. Однако тогда мы все-таки уже увидели и почувствовали кое-что позволяющее сделать жизнь не столь угловатой. Поэтому ты мне чертовски нравишься!!!

В своих мемуарах фон Хорн рассказывает, как вокруг него словно возникало магнетическое поле. “Он говорил, как все отравляло его детство, его юность. Видимо, он не был легкоуправляемым ребенком. Как весна вокруг нас, его юность источала горькую сладость и тайну. […] Ингмар понимал, что придаст театру новые грани. Насквозь пронзит его тайны”.

Городской театр Хельсингборга боролся за выживание. Старое здание срочно требовало ремонта, труппа тоже нуждалась в обновлении. А денег не хватало. Государственные ассигнования уходили в Мальмё, который мог построить совершенно новый театр. В Хельсингборге, с его сильным местным патриотизмом, политики решили собственными средствами оживить свой одряхлевший театр. Теперь им был нужен только его руководитель. Совета спросили у критика Херберта Гревениуса, и он назвал непростого в общении, но одаренного молодого человека, чьи постановки на малых сценах Стокгольма ему довелось рецензировать.

У Бриты фон Хорн, рекомендовавшей Ингмару Бергману взять годичный отпуск, чтобы разобраться в себе и не бросаться сию минуту реализовать свои гениальные идеи, раздался в марте 1944 года телефонный звонок. Звонил социал-демократ, полномочный спикер и депутат риксдага Эдвин Берлинг из Хельсингборга, его интересовало, годится ли Ингмар Бергман в руководители театра. Сам он через несколько дней приедет в Стокгольм и хотел бы встретиться с нею. Брита фон Хорн, не желавшая потерять своего протеже, неохотно ответила, что встречаться им необязательно, так как она прямо сейчас, по телефону, может заверить его, что Бергман, к сожалению, вполне годится.

“Повесив трубку, я слегка засомневалась. Надо было конечно же сказать, что Ингмар Бергман пустой номер. Что у него нет ни фантазии, ни чувства реальности, ни совести, ни трудолюбия”, – писала она в дневнике.

Между тем состоялись крестины Лены, дочки Ингмара Бергмана и Эльсы Фишер-Бергман. Как пишет Карин Бергман, малышка была ужасно мила, и церемония в церкви Хедвиг-Элеоноры прошла тихо и красиво. По просьбе Ингмара Бергмана крестной стала Стина Бергман, начальница сценарного отдела “Свенска фильминдустри”. Несколькими неделями ранее она звонила Брите фон Хорн и держалась очень любезно. “Она прелесть! Ее интерес к Ингмару Бергману прямо-таки трогателен!” Карин Бергман молила Бога помочь сыну должным образом отнестись к большой ответственности и большому дару в лице жены и дочери.

В апреле, когда шли съемки “Травли”, где Ингмар Бергман был ассистентом режиссера Альфа Шёберга, Карин Бергман узнала из газет, что сын назначен руководителем Хельсингборгского театра, самым молодым в шведской истории. “Пусть все будет хорошо. Время в “Свенск фильминдустри” было во многом очень спокойным. Но теперь он и Эльса в самом деле оказались в гуще жизни и всех ее требований. Только бы они держались друг друга – наперекор всем искушениям”.

Брита фон Хорн горевала, не только потому, что потеряла своего адепта, но и потому, что большинство актеров Драматической студии решили последовать за Бергманом в Сконе. Удар для студии, писала она, ведь ее оставили “позитивно действующие силы” – Тойво Павло, Ингрид Лютеркорт, Курт Эдгард, Биби Линдквист и сценограф Гуннар Линдблад. Как в сказке о гамельнском крысолове, они последовали за ним и исчезли за горизонтом, записала она в дневнике.

Встреча Бергмана с обшарпанным театром стала любовью с первого взгляда. Конечно, там кишели собачьи блохи, протекала канализация, царили сквозняки, отопление было скверное, а когда в фойе вскрыли промежуточный настил, там оказались сотни крыс, дохлых и живых. Бергман полюбил это место, пишет он в “Волшебном фонаре”, но поставил бескомпромиссные условия. Труппу надо заменить, количество премьер увеличить, ввести абонементную систему и переоснастить театр. Актеров подберет он сам. Репертуар, конечно, тоже. Уже на первых порах он связался с Бритой фон Хорн, которая в столице скрежетала зубами, но устоять перед ним по-прежнему не могла. В июне он приехал в Стокгольм, и они три часа кряду обсуждали “театр и планы”. В Хельсингборг Бергман вернулся с контрактом на инсценировку новеллы фон Хорн “Девушка из Ашеберга”, которая станет его дебютом в городском театре.

Но фон Хорн строила другие планы. Ей хотелось показать, что Драмстудия, наперекор всему, способна напрячь мускулы, хотелось продемонстрировать бывшему подопечному свою неистребимую хватку и волю к жизни, и она задумала опередить его и поставить эту же пьесу в студии. Как только Бергман узнал, что фон Хорн обманула его и рассчитывает украсть его премьеру, он немедля позвонил ей и устроил скандал. “Грозил мне, что я еще пожалею. Дурачок! Он многим обязан студии. Если бы не работал здесь, не стал бы теперь руководителем театра”, – писала она в дневнике. Так или иначе, в сентябре Бергман приехал на премьеру. Он успел успокоиться, явился посмеиваясь в берете и перемазанной рабочей одежде.

Через две недели премьера “Девушки из Ашеберга” все-таки состоялась и в Хельсингборге; фон Хорн приехала с ответным визитом, тоже в берете. Быстро поссорившись, они так же быстро помирились. “Он увел меня в свой “кабинет”, захламленный закуток над сценой, и там принялся рисовать и рассказывать. О своих планах. О своих надеждах. О мечтах, которые теперь расцветут. Даже о тех, что уже подмерзли. Но он пойдет дальше. Ингмар сражался. Сражался с властями. С самим собой. С Богом и с дьяволом”, – пишет она в своих мемуарах “Рогачом из-за кулис”.

Пьеса прошла с успехом и стала приятным маленьким реваншем за предательство фон Хорн. В Стокгольме к постановке отнеслись неоднозначно. После бергмановской премьеры газета “Хельсингборгс дагблад” писала, что постановка интересная, уравновешивающая слабости пьесы: “Режиссер подошел к делу с решительностью, обычно присущей более искушенным игрокам. Вне всякого сомнения, пьеса от этого в первую очередь выиграла. Длиннот, о которых говорили после стокгольмской постановки, здесь в самом деле нет. С чем не справился синий карандаш, бережной рукой и чувством ритма одолел режиссер”.