На последних словах ее голос надломился, словно что-то в глотке разорвалось. Арчет посмотрела на Шанту. Инженер приподнял бровь и промолчал. Люди Ракана неподалеку притворились, что не слышали. Арчет подалась вперед и протянула открытую ладонь, хотя в символике этого жеста сама не была до конца уверена.

– Элит, помоги мне понять. Вы молились, чтобы эти… существа пришли. Вы… э-э… ты их призвала? Для защиты?

– Десять гребаных лет, – с несчастным видом пробормотала Элит. – Какой теперь от этого толк?

– Да, десять лет назад, в Эннишмине. И они наконец пришли. Но что они такое, Элит? О чем мы сейчас говорим?

Женщина из Эннишмина посмотрела на нее, и в блестящих, полных слез глазах на грязном, измученном лице мелькнуло что-то коварное, почти злобное.

– Вам их не остановить.

– Понятно, мы их не остановим. – Арчет кивнула, подыгрывая. – Справедливо. Но все равно скажи, чтобы я хоть знала. Что они такое? Кого ты призвала?

Губы Элит дергались в нерешительности. Она словно болталась на конце веревки, невидимой для Арчет.

А потом…

– Двенды, – произнесла она, будто разучивая новое слово.

И выпрямилась, а потом ухмыльнулась, и Арчет поняла, что мучительно оскаленные сломанные зубы на дрожащем лице с выпученными глазами этой ночью удастся забыть лишь благодаря кринзанцу.

На следующее утро Рингил отправился к Восточным воротам. Это вряд ли была хорошая идея, но таковых у него после возвращения появлялось немного.

Ворота, построенные пару веков назад вместе с ведущей к ним насыпной дорогой, были из самых старых в городе, с тех времен, когда Трелейн еще не раскинулся во все стороны и не стал широким, как море, некогда они служили главным въездом. В них ощущалась грубоватая, старомодная красота; немалая доля городских доходов от быстро развивающейся торговли ушла на оплату блестящего камня из южных каменоломен и на жалование лучшим каменотесам в округе, чтобы те обтесали его и украсили. Сдвоенные арки вздымались на двадцать футов над головами тех, кто входил и выходил из Трелейна через ворота, словно отражая длинный мощеный двор с зубчатыми стенами и статуями болотных духов-хранителей по углам. Когда на резной камень падали лучи солнца, он мерцал и горел, будто инкрустированный только что отчеканенными золотыми монетами. Ночью в свете Ленты денежки становились холодными и серебряными, но эффект был тот же самый. Все вместе славилось повсюду как одно из архитектурных чудес света.

«Жаль, что его приходится использовать в качестве пыточной».

«Ты же понимаешь – надо как-то впечатлить гостей».

От мрачной правды не скрыться, сколько ни насмехайся. У любого человека, впервые вошедшего в Трелейн через Восточные ворота, не осталось бы никаких сомнений в том, как в этом городе обходятся с нарушителями закона.

Он понял, едва прошел под внутренней аркой, что в последнее время казней не было – иначе собралась бы толпа. Вместо нее по истертой центральной части двора в обе стороны беспрепятственно перемещались пешеходы, тележки и скот. Вдоль боковых стен тянулись торговые ряды, и грязные детишки бегали туда-сюда, навязывая горсти резаных фруктов и сладостей. В одном углу пара болотных обитателей расстелила цветастое одеяло для предсказания будущего, рядом жонглировали ножами и разыгрывали сценки из местных легенд. В воздухе повис густой запах навоза и прогорклого масла для жарки.

«Могло быть и хуже, Гил».

Клетки висели высоко над головами, в лучах солнца, на массивных держателях, прикрепленных к стенам внутреннего двора, по пять с каждой стороны. Формой они напоминали луковицы и издалека выглядели даже изящными: узкие стальные прутья изгибались вниз и наружу от верхней части центрального стержня, сходясь в основании и встречаясь в том месте, где в корпус клетки был вделан сурового вида механизм, из которого выдвигался кол. Приблизившись, Рингил увидел, что был не совсем прав по поводу отсутвия казней. В одной из клеток еще находились человеческие останки.

Внезапно поле зрения от края до края начало обугливаться, как муслиновая занавеска, угодившая в огонь. Воспоминание засияло, словно безжалостное солнце пустыни.

Джелим в рубахе приговоренного – кричит и бьется в руках стражников, которые тащат его в клетку.

Иногда осужденных опаивали перед исполнением приговора, из милости или потому что кто-то вложил достаточно монет в правильные руки. Но не за это преступление. И не того, кто должен был стать примером для других.

Рука Гингрена сжимала запястье Рингила как тиски. Вооруженные слуги в кольчуге и кожаных доспехах окружили обоих – на случай, если кто-то в взбудораженной толпе что-то слышал и сделает нежеланный вывод относительно связи между бледным молодым Эскиатом на возвышении для знати и обреченным парнишкой в клетке.

«Ты будешь смотреть, мальчик мой. Ты будешь стоять и смотреть до последней, мать ее, секунды, даже если мне придется лично удерживать тебя на месте».

Применять силу не пришлось. Укрепленный ненавистью к самому себе, запасшись мрачным презрением, которым он пропитался за время общения с Милакаром, Рингил отправился к воротам, сжав губы и преисполнившись странной, тошнотворной энергии, будто шел на казнь не только Джелима, но и на свою собственную. В глубине души – там, где царил холод, – Рингил думал, что справится.

Как же он ошибался…

Пока Джелима удерживали над опущенным колом и вынуждали опуститься, так что в какой-то момент его дерганье внезапно прекратилось, а глаза широко распахнулись, Рингил держался. Когда из уст обреченного вырвался протяжный, утробный вопль отрицания, палач под клеткой стал вращать рукоятку механизма, и с каждым движением зубцов стальной шипастый кол выдвигался на дюйм; Джелим забился в крепких руках, издавая вопли, которые через равные промежутки времени прерывались нечеловеческими звуками, словно кто-то пытался вдохнуть густую грязь, когда он медленно вытянулся, будто непристойная пародия на солдата, встающего по стойке смирно перед толпой, и его судороги начали повторяться снова и снова; когда из-под клетки закапали кровь, дерьмо и моча…

Рингил очнулся на досках платформы; горло саднило от рвоты, а один из слуг лупил его по лицу. Для него расчистили место – видимо, прочее благородное собрание не хотело испачкать наряды. Но никто не глядел на него с отвращением.

На него вообще не смотрели.

Все взгляды были устремлены на клетку и источник звуков, исходивших из нее.

Гингрен возвышался над Рингилом, прижимая к груди скрещенные руки и держа голову так, словно у него затекла шея. На сына он не взглянул, даже когда тот подавился собственной рвотой, и солдат, сунув ему в глотку палец в перчатке, бесцеремонно заставил повернуть голову в сторону, чтобы не задохнуться.

Ветром принесло звуки, издаваемые Джелимом. Рингил снова отключился.

– А! Какого… – Крестьянин проглотил ругательство и продолжил подобострастно: – О, прошу прощения, ваша милость. Я вас не заметил.