Я её люблю. Я всегда буду её любить.

Она ведь удивительная была. Как же это смело – выйти из подвала, переехать в Монтану. Она ушла за мечтами, и пусть не нашла, но хотя бы попыталась найти.

Я тоже пытаюсь. Может, и меня это убьет, но я знал, что остаться в резервации – тем более верная смерть.

От этих мыслей я заплакал по сестре. Я заплакал по себе.

Но и по своему племени я плакал. Я плакал, потому что знал: в будущем году еще пять или десять, а то и все пятнадцать индейцев спокан погибнут, и большинство из них – от выпивки.

Я плакал, потому что столько людей моего племени медленно убивают себя, а я хотел, чтобы они жили. Я хотел, чтобы они стали сильными и трезвыми и сбежали из резервации к чертям собачьим.

Как же странно.

Резервации задуманы как тюрьма, понимаете? Индейцы должны переехать в резервацию и умереть. Мы должны исчезнуть.

Но почему-то индейцы забыли, что резервации призваны стать лагерями смерти.

Я плакал, потому что только мне хватило смелости и наглости уехать.

Я плакал, и плакал, и плакал, потому что знал: я никогда не стану пить, не стану гробить себя, а наоборот, буду жить лучшей жизнью в мире белых.

Я понял, что могу оказаться единственным одиноким мальчиком-индейцем, но в своем одиночестве я был не одинок. Миллионы других американцев оставляют родные места ради поисков своей мечты.

Я осознал, что я индеец спокан. Я принадлежу этому племени. Но также я принадлежу племени американских эмигрантов. И племени баскетболистов. И племени книжных червей.

И племени карикатуристов.

И племени хронических дрочеров.

И племени мальчиков-подростков.

И племени мальчиков из маленьких городов.

И племени обитателей Тихоокеанского Северо-запада.

И племени любителей кукурузных чипсов с соусом сальса.

И племени бедняков.

И племени хоронивших своих близких.

И племени любимых сыновей.

И племени мальчиков, скучающих по своему лучшему другу.

Это был крутое осознание.

И тогда я понял, что со мной всё будет хорошо.

Но это также напомнило мне о тех, с кем не будет всё хорошо.

Я подумал о Рауди.

Мне его страшно не хватало.

Захотелось найти его, и обнять, и умолять о прощении.

В резервации красиво.

Правда.

Только поглядите.

Везде сосны. Тысячи желтых орегонских сосен. Миллионы. Не верите? Просто поверьте. Это обыкновенные сосны. Но они высокие, тонкие, зеленые с коричневым, большущие.

Некоторые сосны метров под тридцать, им больше трехсот лет.

Они старше Соединенных Штатов.

Некоторые застали Авраама Линкольна президентом.

Некоторые жили, когда президентом был Джордж Вашингтон.

Некоторые жили, когда родился Бенджамин Франклин.

Говорю же, реально старые.

Я за свою жизнь залез на сотню разных деревьев, не меньше. У нас во дворе двенадцать сосен растет. Еще пять-шесть десятков – в небольшой роще за полем. И еще двадцать-тридцать – вокруг нашего городка. А дальше, в лесу, тоже полно.

А еще есть высоченная сосна-монстр у шоссе на Уэст-Энд, за Черепашьим озером.

Вот она выше тридцати метров будет. Может, метров сорок пять даже. Из нее одной целый дом можно построить.

Когда мы были маленькими, лет десяти, мы с Рауди залезли на эту громадину.

Глупо, наверно. Ну да, ладно, глупо. Мы ж не лесорубы какие-нибудь. И лезли мы только при помощи рук, ног и, черт возьми, удачи.

Но в тот день мы не боялись сорваться.

В другие дни – да, я боюсь упасть. Сколько бы ни было мне лет, я всегда буду бояться упасть. Но в тот день я не боялся силы гравитации. Черт, да ее вовсе не существовало тогда, гравитации.

Был июль. Дико жаркий и сухой. Месяца два без дождя. Жара, когда вокруг сушь. Жара, когда скорпионы под ногами. Жара, когда стервятники парят в небе.

Мы с Рауди в основном торчали в подвальной комнате, где было градусов на пять ниже, чем в остальном доме, и читали книжки или телик смотрели и играли в видеоигры.

А чаще просто сидели и мечтали о кондиционере.

– Когда я стану богатым и знаменитым, – сказал Рауди, – я куплю дом, где будет кондиционер в каждой комнате.

– Компания «Сирс» продает такой здоровенный кондиционер – одного хватит, чтобы охладить весь дом.

– Одного? – не поверил Рауди.

– Да, ставишь его снаружи и присоединяешь к вентиляционной системе.

– Фигасе, сколько же он может стоить?

– Ну, наверно, несколько тысяч.

– У меня никогда таких денег не будет, – сказал Рауди.

– Будут, когда тебя возьмут в профессиональную баскетбольную лигу.

– Да, но мне, небось, придется играть в профессиональный баскетбол где-нибудь в Швеции, или Норвегии, или в России, а там кондик не нужен. Может, я буду жить в каком-нибудь иглу и держать оленя или кого там держат.

– Ты за Сиэтл будешь играть, чувак.

– Ну да…

Рауди не верил в себя. Не особо верил. Я старался его вдохновить.

– Ты самый крутой чувак в резервации, – сказал я.

– Знаю, – ответил он.

– Ты самый быстрый, самый сильный.

– И, между прочим, самый красивый.

– Если бы у меня был пес с твоим лицом, я бы побрил ему зад и научил ходить задом наперед.

– У меня однажды вскочил прыщ, похожий на тебя. Я его выдавил. И тогда он стал еще больше похож на тебя.

– А я как-то съел три хот-дога и миску супа из моллюсков и обдристал весь пол, и вот эта дристня выглядела в точности как ты.

– Тогда ты и ее съел, – сказал Рауди.

Мы ржали как ненормальные. Ржали так, что взмокли.

– Не смеши меня, – сказал я. – Слишком жарко, чтобы смеяться.

– Слишком жарко, чтобы сидеть в доме. Пошли поплаваем.

– Куда?

– На Черепашье озеро.

– Давай.

Но я боялся Черепашьего озера. Оно было неширокое, не шире километра. Может, и меньше. Но глубокое, чертовски глубокое. До дна никто не доныривал. Пловец из меня не ахти, так что я всегда боялся, что пойду ко дну и захлебнусь и тела моего никогда не найдут.