и наркоманией! И у нас врачи стали говорить: лечиться даром — это даром. Вот и приходилось давать на лапу хирургу, чтобы он вам не ту кишку не отрезал. Медсестре, чтобы она уколола вовремя и тем лекарством, которое нужно вам, а не соседу по койке. Нянечке — чтобы поднесла "утку", если подняться не можете. Задаром она вам не поднесёт — не дозовётесь. Аптекарю — тоже дай. А то у него для тебя лекарства не окажется. Нету, скажет, и всё. А тарифов же не было! Давали, как в Грузии: кто, сколько может. Так у кого, спрашивается, это лечение было дороже?

Может, найдётся чудак, который и нашу "свободу печати" похвалит, а? — Хрущёв приподнялся на трибунке, отыскивая взглядом кого-то в море. И увидев, обрадовано выкрикнул: — Товарищ Солженицын! Прочитайте ваше письмо, адресованное съезду писателей. Раньше — оно было не к месту. А теперь обнародовать такой документик будет в самый раз! Не бойтесь…

Из воды вышел высокий бородатый человек с голубыми, как море, глазами. Прошёл к свободной трибунке, и все узнали прославившегося писателя, снова гонимого. Не отпробовав "Коммунистического" с икрой, он ответил сначала Хрущёву:

— А я и не боялся никого. — Он повернулся лицом к морю и обратился к там называемому "советскому" народу: — Эту трибуну для выступления перед своим народом я получил, к сожалению, впервые. В России с честными голосами писателей поступали всегда одинаково: их перекрывали, а не прислушивались к ним. Если бы прислушивались, не стояли бы сейчас голыми! Из красных транспарантов Брежнева про "ум, совесть и честь" даже коммунистам не нашьёшь трусов. Но, как говорит наша пословица, повторение — мать учения. Я готов повторить своё предупреждение моим гонителям: "Протрите циферблаты ваших часов! Они отстали у вас от века".

— От, сукин сын, иде научился так говорить! — Восхитился было Хозяин в воде. Но, испугавшись чего-то, оглянулся, посмотрел по сторонам и замолк. Некоторое время не понимал ничего, хотя и слышал Солженицына. Наверное, думал о чём-то своём. А потом сосредоточился и слушал уже внимательно. Писатель говорил:

— … с опозданием в 20 и 30 лет нам возвратили Бунина, Булгакова, Платонова. Неотвратимо стоят в череду Мандельштам, Волошин, Гумилёв, Клюев. Не избежать когда-то "признать" и Замятина, и Ремизова. Тут есть разрешающий момент: смерть неугодного писателя. После которой, вскоре или не вскоре, его возвращают нам, сопровождая "объяснением ошибок". Давно ли имя Пастернака нельзя было и вслух произнести? Но вот он умер, и книги его издаются. И стихи его цитируются даже на церемониях.

Воистину сбываются пушкинские слова: "Они любить умеют только мёртвых!". Но по`зднее издание книг и "разрешение" имён не возмещает ни общественных, ни художественных потерь, которые несёт наш народ от этих уродливых задержек, от угнетения художественного сознания.

— Не пойнимаю, — вырвалось у Хозяина, — зачем отакое разрешают говорить! Сколько ж, той, молодёжи слухает!

— Ты что? — зашипел на него сосед. — Рай же завоёвываем! Не понимаешь, что ли?

— Та усё я пойнимаю! — горячился Хозяин. — А тольки ж отакая демократия тоже до добра нас не доведёт. От спомнишь мои слова! Дэмократия — это когда гавкать начнут усе. А в нашем государстве должен хто-то один гавкать! Такая историческая традиция.

Секретари начали ссориться, каждый доказывал свою правоту, и услышали Солженицына, когда тот уже заканчивал пересказывать своё письмо:

— Я спокоен, конечно. Свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах! А из могилы ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды! И за движение её я готов принять смерть. Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.

16 мая 1967 года.

Александр Исаевич сошёл с трибуны и снова направился в море.

— Спасибо, товарищ Солженицын! — сказал Хрущёв в микрофон ему вслед. — Вы очень чётко изложили суть нашей "свободы печати", и, я полагаю, историки вас не забудут. — Он взглянул на пирамиды гробов. — А этих ленинцев мы будем оживлять после суда. Партийной водой. Они ещё скажут нам своё вечно живое слово!

Отдохнувший вождь бодро начал выступать дальше:

— Вот квартиры у капиталистов дороговаты, что верно, то верно. Но… и по этому вопросу… хочу сделать небольшое разъяснение.

— Стоп! Прошу слова! — выкрикнул в свой микрофон чёрный худой и высоченный сенатор США, похожий по замашкам на агрессора. — Русский премьер, господа, слишком длинно говорит. У меня же — только реплика.

— Нехай, — разрешил Бог.

И "агрессор", включив все свои радиостанции, возопил:

— У них же — были самые демократические в мире выборы! Об этом — изо дня в день, вот уже 51-й год — твердит вся их пресса. Разве не так, господа?

— Обман! — спокойно включился в эфир маленький усатый старик с трубкой во рту. — Эти вибори придумани били мной, — заговорил он с сильным кавказским акцентом. — Я тогда, в 35-м, сочинил с Бухариним так називаемую "демакратическую", а на самом деле, фальшивую канституцию. Ми там учли всё, что можьно било учесть. Для того, чтоби демакратией и не пахло. У нас всэгда бил — только адин кандидат! И не било случая… чтоби хоть раз… в правитэлство… не прошли… наши люди.

Правду ми никогда не печатали! Дажи в "Правде". А если кто и питался это сделат, таких ми расстреливали. Или уничтожали в лагерях. Вон у немцев, вижю, Гитлер стоит: не даст соврать. Адольф, будь другом, скажи: разве не так я говорю? У кого била самая злобная и подозрительная цензура в мире? Я думаю так: если в один гроб сложит всю, похороненную нашей цензурой, русскую литературу, получится литература, равная всей литературе 19-го века. Ми печатали в основном подхалимов, праславлявших партию. А кого ми не хотели печатать, на тех рассилали тайные списки издательствам и жюрналам: "запрещено!"

— Дас ист рихьтихь!

— выкрикнул Гитлер, успевший взобраться на трибунку по первому же зову.

— Правильно! — раздалось и на русском языке из репродукторов. И понеслось уже взахлёб, без пауз и останова: — Я сам всегда брал пример с русских и учился всему только у Сталина! Он — первый построил в своей стране концентрационные лагеря. Я их у себя… лишь усовершенствовал. Идея сжигания книг тоже принадлежит не мне! Как честный человек я не могу этого не признать. Методы цензуры я тоже полностью перенял у русских. И прогрессивные немецкие писатели сразу после этого выехали из Германии. Говорят, у русских потом, после войны, появился новый метод борьбы с неугодными писателями. Их хватали и помещали в "психушки". Я этого метода,