Шрифт:
Интервал:
Закладка:
"А може, той, забарахлил у шохвёра в дороге мотор? — подумал он. — Та нет, никогда ж такого ещё не было! Шо ж тепер й думать, не знаю".
Лида сидела в машине на заднем сиденье скучной.
"Всю дорогу молчит, — отметил про себя шофёр. — Ни вопросов, ни — о себе, как другие".
Он тоже молчал. Сколько перевёз таких вот курвочек на эту дачу! И все взвизгивали, хотели казаться весёлыми. На что-то загадочно намекали, словно ехали не к Хозяину в постель, а к нему. Иные надоедали дурацкими вопросами: есть ли у Хозяина дети? Скупой или нет? А одна, уже пьяная, поинтересовалась, как делает Хозяин своё дело с таким животом! Взял и ответил стерве: "А по-собачьи, сзади". Думал, смутится. А она визжала от смеха, так понравилась ей его формулировка. И повторила это слово раз 5 или 6. И каждый раз укатывалась: ха-ха-ха-ха-ха! А эта — серьёзная. Невесело ей, а едет. Ну, и правильно: с чего веселиться? К старому везут, да ещё и безобразному. А из себя — видная, хоть картину пиши! Что же заставляет таких? Не понимал…
А Лида думала в эту минуту о Горяном. И с сожалением — хороший был мужчина, ласковый, и с ненавистью: ну, и сукин же сын, борову продал! Разве это по-мужски? Разве она заслужила этого? Хорошо хоть не будут теперь видеться. Сам сказал, переводят его в другое место. А в глаза боялся даже смотреть. И всё-таки предложил: "Давай, Лидок, ещё раз, на прощанье". Ну, не сволота после этого все мужики! Так и сказала ему, врезала прямо в бесстыжую рожу. Ничего, проглотил.
Проезжали через знакомое село. Глядя из машины на луну, перешагивающую с крыши на крышу, она неожиданно спросила:
— Как вас звать?
— Зачем вам?
Нелепо всё. Она осеклась:
— Извините…
Он понял, о чём она подумала. Сказал, стараясь утешить:
— Да нет, я плохо о вас не думаю. — Он вздохнул и добавил: — Афанасием Ивановичем меня зовут. — Чем-то она ему всё же нравилась.
— Спасибо. — Он тоже нравился ей: скромный, красивый. Помолчала-помолчала, и вырвалось: — Хуже пытки мне это! А откажись — испортит жизнь.
Он кивнул. Дальше, почти до самого приезда, они молчали, каждый думая о своём. Может, и про жизнь, которую понимали без прикрас. Шофёру, правда, думалось в этот раз веселей. Вот отвезёт её, и домой, отдых…
Машина ехала по шоссе быстро, через переднее стекло хорошо было видно, как с ночного небосклона скатывались звёзды, брошенные головками горящих спичек в темноту Вечности. На душе у Лиды было черно, как в небе. Даже встречный ветер казался ей в тёплой ночи чёрным. Но постепенно это состояние прошло и сменилось от покачивания на неожиданно возникшее желание к этому красивому и мужественному шофёру, который был ещё молодым, здоровым и, наверное, чистым. Чувствуя, что и сама нравится ему как женщина, ненавидя себя за своё продажное ремесло, а ещё больше ненавидя борова, к которому ехала, желая сбить своё отвращение к нему, желая опоздать — может, устанет ждать и уснёт, проклятый? — она негромко спросила:
— Я вам… нравлюсь? Ну, хоть немного.
Он не ответил, только кивнул.
— Сверните куда-нибудь, отдохнём. Не хочу туда…
И опять он только кивнул, не сказав ничего. Проехал ещё метров 500 и, выхватывая светом фар валившиеся набок деревья, кусты, свернул вправо на очередную просёлочную дорогу и погнал по ней к завидневшейся впереди лесной посадке, ныряя в темноту, как в неизвестность судьбы.
В О С К Р Е С Е Н Ь Е
Над Данией, Бельгией и Голландией была ещё ночь. А над областью Хозяина уже занималось радостное утро. Засияли золотом окна домов, наливались революционным кумачом облака на западе, а на востоке кроваво предупреждал о своём приближении новый день. Он уже шёл… Сквозь щели ставней на окнах сеялся, как через сито, лёгкий утренний свет, в котором золотились пылинки.
Хозяин спал на широкой, как Голодная степь, тахте, сытым животом-бочкой кверху, тяжко переваривая пищу, коньяк и пиво. В его желудке, словно в большой могиле, поместились шашлыки, осетрина, плов, полкурицы, огурцы и помидоры, варёная картошка, разные травы и приправы, соусы и 3 бутылки охлаждённого лимонада. Всё это он наел уже после того, как к нему приехала, наконец, желанная, но так и не доставшаяся ему вчера вечером, Лида. Сначала она сама — ни в какую. Нет, мол, настроения. А потом и он уже не смог, утомившись от желания и жратвы — не помогла и китайская настойка. Тогда настроение у него испортилось вконец, и под него, он, дурак, напился, как свинья, и нажрался. Хитрая баба, видимо, поняла, что теперь он не сможет взять её вообще, и делала вид, что согласна, обнажилась при нём. От всего этого он только зверел и не помнил уже, как уснул, неожиданно и неспокойно.
Желудок — или химический комбинат, как с некоторых пор любил называть его и сам — работал во сне, видимо, медленно, с перегрузкой. Ну, и навалились сразу тяжёлые сны. Они шли по его лицу, как тучи в хмурую осень: один за другим, сериями, и с каждым разом, кажется, всё страшнее, он чуть не вскрикивал от ужаса. А началось всё вот с чего…
Приснился ему Страшный суд на том свете. Но, почему-то, "тот свет" был в окрестностях Сочи, которые он хорошо знал. А на арке-входе в зону Страшного суда висел лозунг: "Дорога в Рай вымощена страданиями на Земле". Слава Богу, хоть не как у немцев в войну. Во всех концлагерях на воротах висел транспарант: "Каждому своё". А тут, всё ж таки, с пониманием страданий на Земле.
Рассматривая на фасаде здания табличку "Архив личных дел" и огромное панно, изображающее Рай (похоже было на обещанный Сталиным коммунизм с бесплатным питанием и множеством цветных электролампочек), он перебирал в уме собственные земные страдания, чтобы предъявить их Суду для облегчения решения своей участи. Однако на ум ему ничего печального не приходило — больше срамное, с голыми бабами и обильной жратвой. Вздохнул и пошёл по территории Суда дальше.
Сразу за
